Совдетство 2. Пионерская ночь

Почему я, как фашист, вдруг решил перерезать эту муравьиную дорогу жизни? Не знаю… Захотелось – из чувства какого-то злого всесилия. Подобрав доску от ящика, я пристроился и стал бить, плющить, припечатывать бегущих по станине насекомых. Муравейник вскипел, в воздухе сильнее запахло острой кислотой, рыжий народец заметался, унося раненых и убитых, не понимая, что за страшный враг на них напал и за что им такая жуткая кара. Я приходил к муравейнику каждый день, чтобы продолжить начатое уничтожение. Поначалу казалось, оживление на «дороге жизни» нисколько не убавилось, на место погибших вставали другие. Я снова бил, плющил, припечатывал, вызывая в обитаемой куче шуршащее смятение и хлопотливую панику. С чувством жестокого торжества я вдыхал пьянящий запах муравьиного ужаса. К концу смены тропа жизни уже не была такой оживленной. Да и муравейник, заранее ощутив мое приближение, уже не вскипал, а наоборот – затихал, затаивался, цепенел… Через год, снова приехав в лагерь, я поспешил к сараю. Повзрослев и поумнев, я хотел сказать несчастным труженикам и санитарам леса, что больше их не трону, что они теперь в полной безопасности и даже под моей защитой. Но осевшая куча иголок была мертва, на станине мне не удалось обнаружить ни одного муравья… Ни одного! Я победил. А зачем?

…Итак, мы пошли за Козловским к Дальнему лазу, через который когда-то отправились в злополучную клубничную экспедицию. Мне до сих пор мерещится жуткий кошмар: Анаконда, усмехаясь, поворачивается к Лиде, стоящей рядом на трибуне, и говорит, чеканя слова: «Забирайте-ка вашего плодожора!» И маман в полуобмороке сползает на землю, схватившись за флагшток. А Тимофеич выдергивает из брюк, словно саблю, ремень, который на глазах превращается в настоящий, наточенный клинок…

– Зарублю-ю-ю!

И вот что интересно: сколько раз я мысленно запрещал этой фантазии появляться в моем сознании. Без толку: возникает в самый неподходящий момент, как икота. Интересно, почему память мне не подчиняется? Она же часть мозга, а мозг часть человека. Или не часть?..

Дальний лаз скрывался на самом краю Поля, в зарослях иван-чая. Это был пролом в бетонном заборе – просвет с аккуратно загнутой арматурой. Несколько раз щель затягивали проволокой, но вскоре кто-то аккуратно перекусывал или перепиливал стальную паутину и снова открывал дверь в большой мир, ею пользовались, кстати, не только пионеры, но и взрослые. Сам видел, как Тая из Китая, нырнув в лиловый куст, ловко пролезла в щель и бросилась на шею Аристову, нетерпеливо ожидавшему ее снаружи. И они, обнявшись, пошли к просекам, точнее, к Старому шалашу.

Подойдя ближе, я увидел возле Дальнего лаза, на нашей стороне, двух пацанов, одетых по-деревенски – в старье не по размеру, явно доставшееся от старших. Оба парня были босы, а на головах у них красовались кепки. Это уж обязательно: местный без кепки – недоразумение. Оба курили, сплевывая на траву, и переступали с ноги на ногу, отгоняя комаров, кусавших даже сквозь ороговевшие цыпки. В одном из них я с удивлением узнал нашего давнего знакомца. Он вырос, загрубел, но, сохранив во внешности нечто овечье, стал похож на сердитого барана.

– Бяша! – радостно воскликнул я.

– Еще раз так вякнешь, получишь в нюх! Понял? – хрипло предупредил Сашка и демонстративно пожал руку только Вовке. – Что, струхнули, когда наши к вам ломанули? Обделались!

– Ну, вот еще! – обиделся Лемешев. – Ничего даже не струхнули. У нас была катапульта!

– Мы в оцеплении стояли! – зачем-то соврал я.

– Ладно звездить-то! Под кровати спрятались!

– Вранье, – возразил я, удивляясь осведомленности Бяши.

– Ага, смелые – со стволами и собаками! – не унимался наш бывший одноотрядник. – Мильтонов со всего района нагнали! Три дня по домам шастали – Гвоздя искали.

– Нашли?

– Кишка тонка! Курить будешь? – Он протянул Вовке пачку «Севера».

И Козловский, страдая, взял папиросу. Я и сам к тому времени умел курить, не затягиваясь, даже пускал дым через нос. Башашкин, баловавшийся никотинчиком с двенадцати лет, как-то дал мне попробовать американский «Честерфилд», напоминающий наши «Ароматные». Это вещь! Особенно мне понравится фильтр – длинный, с золотым ободком. Но после случая с Карасем, втершимся в пионерские ряды, Анаконда произнесла на педсовете фразу, облетевшую весь лагерь: «Мы должны безжалостно разорвать порочную цепь: “Табак – вино – тюрьма”»! Она приказала вожатым и воспитателям бдительно принюхиваться к пионерам, а также заглядывать в тумбочки, под матрасы и в другие укромные места в поисках заначек и бычков. Пойманный на куреве отправлялся в Москву с волчьей характеристикой. Даже Жаринов, до этого дымивший чуть не в открытую, стал остерегаться. Однако несмотря на опасность, Козел, гордясь уважением местных, размял папиросу в пальцах, по-взрослому сплющил картонный мундштук и осторожно закурил от протянутой спички – не затягиваясь, конечно, иначе обкашляешься.

– Э-э, да ты только зря табак переводишь! – буркнул Бяша, заметив, что Вовка курит не в себя.

– Я сейчас, сразу нельзя, у меня бронхи… – заизвинялся Козловский.