Совдетство 2. Пионерская ночь

Козловский отвлек внимание Эмали, которая, как наседка, оберегала испуганных девчонок, я открыл окно, а Пашка прямо с подоконника прыгнул вниз, на вздыбленный обрез доски – и кирпичи усвистали в темень. Однако местных оказалось слишком много. Наступая, они повалили участкового, отобрав у него фуражку и планшет. Сбили с ног дружинника. Обезоружили Артиста. Наши, встав плечом к плечу, окружили, заслонив, Анаконду, продолжавшую руководить обороной с помощью угроз в адрес нападавших:

– Вас всех расстреляют! – кричала она.

Упал на землю Федор, получив сзади удар арматуриной по голове…

В этот самый момент через хозяйственные ворота на территорию, визжа тормозами, влетел темный «воронок», распахнулись задние дверцы, на землю спрыгнули, придерживая фуражки, милиционеры, двое из них – с собаками на длинных поводках. Раздались пронзительные свистки, ругань и крики: «Стой, стрелять буду!» Налетчики попятились… Хлопнул выстрел – поднятый вверх короткий пистолетный ствол – плюнул в ночное небо огнем.

– Атас! – крикнул Гвоздь.

Нападавших как ветром сдуло, они перемахнули через высокий забор, как через штакетник, и скрылись в темной чаще, треща валежником.

Семафорыч, внезапно появившись на поле сражения, отодвинул засов «лесной калитки», и наряд ринулся в темноту, пронзая мрак дальнобойными фонарями. Снова послышался треск сучьев и отдаляющийся собачий лай. Мы высыпали с победными криками из корпусов, на радостях обнимаясь, как 9 Мая возле Большого театра. Всех охватил такой восторг, что Ирма поцеловала меня в щеку.

– Ура! – крикнула Анаконда, еще бледная от пережитого.

– Ур-а-а! – взревели мы.

– А теперь по палатам – спать! – приказала она в рупор, услужливо поданный Виталдоном, в схватке не замеченным.

Участковый нашел свою фуражку, планшет и пошел составлять протокол. Трое налетчиков не смогли убежать, да и на ногах не стояли – их покидали в автобус. Федора и Аристова повезли в Домодедово накладывать швы. Лысый Блондин еле смог сесть за руль, так как в спину ему угодил неизвестно откуда прилетевший кирпич…

Тем дело и кончилось. Нас разогнали по постелям и приказали спать, но мало кто сомкнул глаза. Все ждали, когда наряд вернется, ведя связанных бандитов. Мы выглядывали в окна, но никого так и не увидели. Утром участковый уехал, прихватив Карася. Гвоздь, как потом выяснилось, ушел в бега, пообещав вернуться и отомстить.

Налет на лагерь получил огласку. Лида потом, округлив глаза, рассказывала, что нападение отдельным вопросом обсуждали на бюро райкома. Анаконде вкатили строгий выговор за потерю бдительности и объявили благодарность за грамотную организацию отпора погромщикам, Эмма и Голуб в своей звукопроницаемой коморке долго потом спорили, что главней – взыскание или благодарность, придя к выводу, что они как бы взаимно уничтожаются. А всем пионерам под страхом немедленной отправки в Москву с волчьей характеристикой запретили покидать территорию: вдруг Гвоздь бродит вокруг, чтобы поквитаться…

17. Бяша

Влажный аромат летней ночи можно оценить по-настоящему, только выйдя из выгребного сортира. Все познается в сравнении. Мы, не торопясь, шли к нашему корпусу, светившемуся в темноте окнами.

– В Москве-то сейчас духота, – заметил Пашка, вдыхая полной грудью.

– Душегубка, – согласился я.

– Хорошо было помещикам, они на чистом воздухе жили.

– Крепостные тоже…

К чему я вдруг вспомнил про тот бандитский налет? Ну, во-первых, трудно забыть холодный ком ужаса в животе от предчувствия самого страшного… Во-вторых, понять, почему Козловский так поступил с несчастной Альмой, невозможно, если не знать, что «Дружба» после хулиганского набега стала «лагерем строгого режима», как выразился Юра-артист. Сначала все подумали, это пустые угрозы, временные трудности, сто сорок восьмое китайское предупреждение. Но скоро поняли: настали трудные времена.

Через три дня после кипежа пацан из первого отряда по фамилии Кожемякин во время тихого часа решил побаловаться клубничкой, смотался на участки, однако на обратном пути его застукал Виталдон, он выслуживался перед Анакондой после своего странного поведения во время обороны лагеря. Вечером Лысый Блондин отвез беднягу в Москву, сдав под расписку родителям, хотя все были уверены, что пронесет, ведь Кожемякин-отец – второй человек на «Клейтуке». Только вернувшись домой, в Москву, на пересменок, я узнал из рассказа Лиды, что именно Кожемякин-старший требовал после атаки местных снять Анаконду с работы «за утрату бдительности». Вот-вот: не рой другому яму…

И в это суровое время как на грех снова объявился Бяша, давний наш востряковский дружок. Три года назад его, пугливого и застенчивого, привела к нам мать, местная колхозница, устроившаяся на все лето посудомойкой. Сдавая ребенка с рук на руки, она душевно попросила нас:

– Ребятки, вы уж его не обижайте! Он у меня безответный…