Совесть

Сколько прошло времени, не знает. В желтом свете керосиновой лампы увидела упавшего на колени амаки, он дрожал, как в ознобе. Против него над опрокинутым столиком стоял Джаббар. Услышала, как ей показалось, издалека тяжелые, как удары молота, слова Джаббара:

— Увернулся, гадина, от пули. Удрал! По всему видно, законченный гад. Ну, а вы… как же вы-то, раис! Как, могли?

— О, сынок! Вы не знаете!..

— Знаю! Трясетесь за свою голову. Да цена-то велика. Подумайте, как взглянете в глаза людям после войны.

Может быть, он услышал тихий стон Фазилат. На нее не посмотрел, только сказал:

— Ладно, будьте здоровы! Будьте здоровы, Фазилатхон!

Его последние слова. На следующий день Фазилат узнала, что он уехал на фронт и к родителям в Ташкент не заглянул…

Всю неделю Фазилат не выходила из дома амаки. На седьмой день в сумерки явился Бурибаев. Вместо полушубка на нем была шинель, вместо бобровой шапки — фуражка. Он заметно сдал, осунулся.

Долго не рассиживался, наспех выпил пиалу чая и заспешил.

— Я отправляюсь на фронт, — подошел к Фазилат, с того памятного дня она не вставала с постели. — Не знаю… если в чем виноват, то только в том, что полюбил тебя. Искуплю вину своей кровью. Так я им сказал — в райкоме обсуждали наше с тобой дело. Видишь, еду на фронт. Будем живы, может, еще и увидимся…

Да, так уж несовершенен, оказывается, этот мир. Немного времени прошло, услыхала она — погиб Джаббар. Похоронка пришла на этот раз в Ташкент, к его родителям. Погиб смертью храбрых в ожесточенных боях на подступах к Харькову. Так, говорили, было написано. На этот раз «черное письмо» оказалось правдой. А Джамал Бурибаев?.. Он вернулся летом сорок пятого. На плечах — погоны старшего лейтенанта, на груди ордена и медали, планка-нашивка — два раза был ранен. Пришел, по-геройски выставив грудь…

А у нее был первенец. Родились один за другим еще двое детей. Первенький-то погиб, бедняжка, попал под машину. Ради детей терпела унижения, обиды. А потом сколько лет несла нелегкую долю брошенной женщины. Жена не жена, вдова не вдова. А он, тот, кто принес ей столько горя и унижения, он всегда на коне. Вот и сейчас — главный гость Атакузы, главный сват, ему — все почести. И сын Кадырджан, дай бог, чтобы голова его была крепка, как камень, — заодно с отцом, нет в нем ни гордости, ни сострадания к матери. Зато дочь!.. Дай бог ей долгой жизни, выросла честной, отзывчивой. Чуткая душа! И девушка гордая. Неужели у дочки жизнь будет такой же горькой, как и у матери… Как отвести беду? К кому пойти?

3

Сон не придет — поняла Фазилат и поднялась с постели. Ей было душно. Прошлась по двору, но и двор показался тесным. Набросив на голову платок, вышла на улицу…

Перевалило за полночь. Чуткая к ночным звукам тишина повисла над безлюдной улицей, легкий шелест листвы тополей да тихий говор воды, бегущей по арыку, не мешали ночному покою. Лишь изредка нарушал его лай собак. Погас свет в домах. Но одно окно светилось. По ту сторону улицы, немного левее двора Фазилат, в одном из окон горел свет. Это домла не спит. Беседует с доцентом? А может, как и она, сидит один, растревожен стычкой в саду?

Фазилат будто кто-то за руку повел. Перешла улицу и в густой тени деревьев медленно приблизилась к освещенному окну.

Оно было раскрыто. Прямо перед ним, за широким письменным столом, сидел домла. Положил локти на цветную карту, расстеленную вместо скатерти. Что-то писал, обложенный большими папками и стопками бумаги. Нет, он только держал ручку, уставился в темноту — весь во власти своих, видно, невеселых дум.

Настольная лампа высветила глубокие борозды на просторном выпуклом лбу, резкие складки у большого мясистого носа, сетку мелких морщин в углах задумчиво-усталых глаз. Громадная лобастая голова домлы всегда приводила Фазилат в трепет, но сейчас он показался ей таким одиноким и грустным, что не сдержала жалости, сама не заметила, как тихо всхлипнула.

Домла встрепенулся, будто вспугнутая большая птица, широко раскрыл глубоко запавшие глаза:

— Кто это там?

— Я, отец, Фазилат…

— Фазилат? — переспросил старик, отодвигая в сторону настольную лампу. — Какая Фазилат?

— Та самая… — Фазилат хотела сказать: «Та самая, несчастная Фазилат», но, не удержав себя, громко зарыдала…

На широком морщинистом лице старика отразилось удивление, потом сменилось растерянностью и смятением.

— А, Фазилат… — Он замигал ничего не видящими в темноте глазами, привстал с места. — Что случилось? Опять этот глупец? Скандалист?

Фазилат не ответила. Она боролась с собой, пыталась удержать всхлипы, душившие ее. Опершись руками о стол, Нормурад-ата всем телом подался вперед. Он только теперь увидел за окном женщину, она припала к стволу тополя, обняв его.

— Что случилось? Говорите же в конце концов!

Фазилат вытерла концом платка слезы.

— Простите, простите, ради аллаха… — и снова не сдержалась, заплакала.

Домла молча глядел в темноту. В лице его все больше проступала нерешительность, а потом и сострадание.

— А ну, зайдите-ка, сюда. Пожалуйста…