Совесть. Гоголь

Он в самом деле дрожал, но свою дрожь приметил только тогда, когда Погодин кольнул его обвинением в трусости, которое оскорбило и зло рассмешило его. Как были они далеки друг от друга! Как разбрелись по разным дорогам! И хотел бы поведать, приоткрыть самый край своей тайны, но напрасны были бы слова, так много следовало бы дать объяснений, чтобы познакомить и ввести в мир души человека, который сам в мир души входить не желал. Что же братство? Какой силы, какого пламени должна возгореться в наших бедных душах светлая и святая любовь во Христе?

И подумалось вдруг, что, может быть, очень скоро узнают они, какой он в самом деле был трус. Узнать-то узнают, да, может быть, ничего не смогут понять. Или, чего доброго, ещё раз нарекут сумасшедшим.

Что ж, действительно у кого-то из них не в порядке с умом. Стало быть, снова война? Что им после этого «Мёртвые души»?

Он с тихой усмешкой сказал:

   — Вижу, нынче забрался ты в дипломаты.

Погодин отмахнулся сердито:

   — Э, да не понимаешь ты ни черта! Пожертвовать славянами значит только одно: отрубить себе руки!

Так и есть: не о славянах, не о ближних своих завелась эта дичь, она завелась о себе, о своих интересах, и безнадёжность воротилась к нему, и он хмуро напомнил, прикрывая глаза:

   — У них штуцера.

Погодин вскинулся, закипел:

   — А у нас, а у нас! Приезжай-ка государь хоть в Москву, отслужи молебен у Иверской, к Сергию помолиться сходи да кликни после этого клич: «Православные! За гроб Христов, за святые места, на помощь нашим братьям, истомлённым в страданиях и в муках!» — вся земля наша встанет, откуда сила возьмётся, богатыри, тогда поглядим, будет ли земле нашей страшен Запад гнилой с его чёртовой логикой, с бесчестной его дипломатией, с проклятыми их штуцерами!

Слог Погодина всегда просился в пародию.

Ему припомнились «Мёртвые души». Как часто раздавались попрёки за неправильность речи! Он дорабатывался до музыки слов, и за свою плавность его периоды хоть в хрестоматию помещай, в науку юным душам, юным умам. Он испытывал к ним жалость и нежность. Он был как старый Тарас, поднявший руку на любимого сына. Красивые, стройные, они стали плотью и кровью его. Верно, уж повелось так на свете...

Он едва слышно сказал:

   — Вот, перебьёте друг друга, только-то и всего.

Погодин воскликнул с задором:

   — И перебьём!

Он устало спросил:

   — Не пора ли произнести благоразумное слово?

Погодин широко улыбнулся:

   — Не прежде, чем Константинополь будет за нами!

Он полюбопытствовал горько:

   — Зачем тебе, Миша, Константинополь?

Погодин отмахнулся от него:

   — Право, дурак ты! Хоть и гений, а совершенный дурак!

Он смотрел на лампаду, тихо льющую свет, и думал о том, что не вынес даже Христос и взял на себя грехи мира, уж столько их накопилось. С той поры поприбавилось довольно ещё новых грехов, а ему взять чужие грехи на себя не дано. Ничего он поделать не мог. Всё, что твердил он о братской любви, о добрых делах, пропадало впустую, точно вода уходила в песок. Впустую? О нет, похуже того! Всё, что твердил он о братской любви да о добрых делах, возвращалось назад то насмешкой, то оскорблением ему.

Губы его побледнели, поджались. Все они мёртвые были, а он звал их к жизни, силился докричаться до них, и кричал, и кричал, а они глядели провалами глаз, шамкали беззубыми ртами и его, живого, хватали крючками когтей. Какой надо голос иметь? Какое надо вымолвить слово? Он бы снёс любое бремя, лишь бы был один слабый отзвук его вдохновенных речей, и невозможно больше терпеть, когда у тебя на глазах решительно всё обращается в горячечный бред.

«Право, дурак ты, совершенный дурак!»

Он тяжело поворотился к Погодину:

   — Может быть, ты и прав.

Погодин подхватил, не утруждая себя пониманием, отчего он это сказал:

   — Ты не сердись, однако же ты оторвался от современных запросов и дел, тебе не понять, для чего надобен Константинополь Руси.

Он согласился:

   — Этого мне не понять.

Погодин воскликнул:

   — России Константинополь необходим!

Он перебил:

   — Прежде всего России необходимо заглянуть поглубже в себя, братской любви в себе поискать.

Погодин замотал головой:

   — Ну, разумеется, я православный, как не быть у нас братской любви, ты об этом к чему?

Он поглядел с сожалением:

   — Ты так только думаешь, говоришь, а человек должен жить этим чувством братской любви, вот что пойми.

Погодин отстранился, нахмурился, пробормотал:

   — Тебя разве поймёшь! Лучше скажи, что нынче «Мёртвые души» твои?

Он поглядел вопросительно, так что Погодину пришлось повторить, отводя в сторону взгляд:

   — Что твои «Мёртвые души»?

Он насторожился и промолчал, решив узнать, что последует дальше за этим вопросом.

Уловив, должно быть, недоброе в этом молчании, Погодин не без суетливости вынул платок, старательно промокнул оттаявший нос, долго складывал платок уголком к уголку, долго вкладывал его в боковой карман сюртука и будто совсем равнодушно сказал:

   — Впрочем, что же о них, не скажешь ты ничего.