Совесть. Гоголь

   — Как ты не можешь понять, что это сердечное излияние, что в словах моих нет и не может быть лжи!

Погодин опять отмахнулся:

   — Э, горазд же ты выдумывать на себя.

Он заговорил ещё более страстно:

   — Вот, вот! Оттого и читаю другим! Иван Васильевич моих сочинений прямо не любит и предубеждён против них откровенно. В моих сочинениях он отыскивает одни только слабые, пустые места, так и пусть! Он бранит искренне, строго и без пощады ко мне. Как светский, как практический человек, он в изящных искусствах толку не смыслит и говорит иногда, разумеется, вздор, однако в другой раз сделает такое важное замечание, которым нельзя не воспользоваться. А от тебя я таких замечаний не знаю. Вот и ношу читать к посторонним. Коли посторонние рассмеются, так уж верно смешно, потому что они с тем уселись послушать меня, чтобы ни за что не смеяться, чтобы не тронуться, не восхититься ничем, потому что для них искусство — дело десятое.

Придвинув кресло поближе, ещё далее отставляя свечу, положив большие крестьянские руки на стол, Погодин полюбопытствовал с хитрым прищуром:

   — Смеялся?

Он с недоумением переспросил:

   — Кто?

Погодин так и расплылся в широчайшей улыбке:

   — Ну, этот-то твой, их превосходительство, генерал-с.

Он спохватился, что сию минуту сорвётся на крик, помолчал, вновь поставил свечу на середину стола, чтобы не видеть любезного друга, и ответил спокойно:

   — Нет, не смеялся.

   — Так плакал?

   — Нет, и не плакал.

   — Что так?

   — Нужным, верно, не счёл.

   — Ты и Филарету приказал прочитать, что не свой?

У него похолодело лицо. От омерзенья и ужаса всё задрожало внутри. Всем известен был любой его шаг. Уже добирались и до мыслей его, и до чувств. Может быть, уже возжелали, чтобы и думать он перестал, как находил нужным, и думал бы так, как полагали приличным они.

Он поспешил улыбнуться одними губами, тотчас ощутив, что улыбка выворачивается слишком кривой, да уже было ему всё одно, лишь бы ответить и развязаться скорей.

Он поднял брови, изобразив изумленье, и громко спросил:

   — Какому ещё Филарету?

   — Митрополиту, кому же ещё?

   — Митрополиту? Зачем?

   — Это-то я и хотел бы узнать от тебя.

Он спросил почти лукаво, сделав невинным лицо:

   — Что хотел бы узнать?

Погодин вздыбился весь:

   — Нет, уж ты не виляй, коли начал. Ты мне всего себя изъясни, каков ты есть человек?

Он сам бы чрезвычайно желал разузнать, каков он есть человек, и, может быть, на днях приведётся наконец повернее узнать, и нечего было ответить на этот вопрос, и выходило, что любезный друг его тоже не знал, хотя дивиться тут было решительно нечему, такой уж был человек, в себя заглянуть не любил, не умел, где уж другого ему рассмотреть.

Он размеренно, негромко заговорил, но лишь затем, чтобы любезный друг, остановясь хоть на миг, заглянул поглубже в себя.

   — Когда я в силах стану глядеть на тебя как на совершенно чужого, постороннего мне человека, у которого не было со мной никаких сношений и связей, и когда таким же образом взгляну на себя самого как на совершенно постороннего мне человека, тогда на все твои запросы дам тебе моё изъясненье, а пока что позволю одно замечание сделать тебе.

Погодин покрутил головой и с досадой сказал:

   — Эх ты, вывернул как, ну и хитёр, так и вьётся ужом!

Он приостановился и поднял глаза:

   — Ин ладно, не желаешь слушать, так и помолчу.

Погодин сильно пропел по макушке рукой и резко взмахнул ею, поколебав пламя свечи:

   — Чёрт с тобой, говори!

Грустно улыбнувшись, он всё так же размеренно и негромко продолжал: