Совесть. Гоголь

Эти колючие мысли язвили и подстрекали его. Воля его становилась всё крепче. Наконец она стала повиноваться ему, как рука.

И шепнул он:

   — Пора.

Взяв свечу, точно ожидавшую на середине стола, прикрыв огонёк свёрнутой в ковшик ладонью, он медленно вышел из кабинета, миновал комнату, в которой отдыхал от трудов и принимал своих редких гостей, выступил в холодные сени, повернул в теснейший коридорчик, расположенный по правую руку.

Тени затрепетали, запрыгали, в зеркалах, обставлявших стены сеней, пылая пожаром, отразились тысячи свеч.

Вдруг всё в душе его торжественно сжалось. Он вступил в каморку для слуг и осторожно приблизился к мальчику.

Семён широко разметался во сне, детский припухлый рот приоткрылся, тонкая ниточка сонной слюны протянулась к суровой холстине подушки, уже порядком её зачернив.

Страшась испугать, Николай Васильевич ласково тронул Семёна за плечо и негромко позвал на родном языке, надеясь, что просыпаться тому станет приятней:

   — Сэмэн... Сэмэн...

Мальчик перевернулся и распахнул в тот же миг большие глаза. Они трепетали испугом, млели от сна, точно сон всё ещё продолжался.

Он просил мальчика, поглаживая плечо:

   — Проснись же, проснись. Я будить тебя не хотел, да очень уж холодно стало. Встань ненадолго и вздуй-ка в печке огонь.

Семён понял его и сонно стал подниматься.

Убедившись, что мальчик понял и встал, тотчас оставив его одного, Николай Васильевич очутился в сенях, придвинул старое, всеми позабытое кресло, опустился в него и стал ждать терпеливо, в полном молчании, неподвижно глядя перед собой, уже без мыслей и чувств.

Семён, зябко поёживаясь в своей рубахе сурового полотна, глубоко распахнутой на детски костистой груди, отворил чугунную дверку, набросал в жерло печи-голландки сухие поленья и приладил под ними лучину.

От мельканья чего-то, от лёгких стуков и шорохов на душе становилось спокойней, и, очнувшись благодаря им, Николай Васильевич порывами думал о том, что предстояло ему, но думал на этот раз как о чём-то таком, что невозможно ни выполнить, ни даже представить в уме.

Семён проскользнул по деревянным ступеням наверх, чтобы отодвинуть задвижку. Железо негромко поскребло по железу. Старым дымом и холодом потянуло из настежь открытого жерла.

Уже стало некуда отступать, а он чуть не поднялся, чтобы не осталось, как было, лечь в постель и уснуть и начать жизнь уже не Гоголем, каким вопреки всем брёвнам, брошенным под ноги, жил, а кое-как, лишь бы жить. Но уже действенная воля его была непреклонна. Уже опрокинутым, твёрдым стало худое лицо. Уже глаза поприкрылись чёрными веками. Уже в морщинах высокого лба застыло мятежное беспокойство, с каким обыкновенно идут на подвиг. Уже поник птичий нос, под усами сдвинулись губы, подбородок спрягался в распахнутый ворот, и истончившаяся рука стиснула края шубы, точно врага.

Семён между тем воротился, живо присел и с прирождённой ловкостью деревенского жителя сунул под лучину растопку.

Николай Васильевич словно вспомнил, очнулся и сам приблизил свечу.

Небольшой огонёк тотчас молодо вскинулся, вспорхнул золотыми колосьями, пожрал калёную бересту и поскакал по дровам, смеясь озорно и потрескивая. Ветер глухо и мрачно выл в высокой трубе, раздувая огонь. Пламя металось, гудело, оглушительно постреливая искрами. В зеркалах металось море огней.

Он поставил свечу возле ног, подал Семёну маленький ключ и глухо сказал:

   — Принеси, брат, портфель.

Семён молча кивнул, по обыкновению не спросил ничего и, шлёпая босыми ногами, скользнул в кабинет.

В печи раскраснелось, в её хищном зеве бесился огонь, однако он подбросил ещё три сухих полена.

Мальчик замешкался в темноте, не решившись спросить о свече.

Николай Васильевич стал раздражаться: не догадался о том, что без света портфель не найти, и теперь Семён шарил и тыкался в темноте.

Наконец мальчик возвратился с тяжёлым портфелем, щурясь от яркого света, бившего из отворенной дверцы, и безмятежно отдал ему портфель.

Николай Васильевич тут же раскрыл его, вырвал тетради, уронил портфель на пол, подержал тетради в руке, точно взвешивая громаду созданья и своё бессилие перед ним, и рывком швырнул их в отверстую пасть проворного зверя. Сердце ёкнуло и застыло на миг, глаза впились в ожившую плоть манускрипта. Плотная плоть сопротивлялась огню. Плоть умирать не хотела. Огонь зашипел, оскользнулся и отступил, отброшенный жаждой жизни, заключённой в творенье. И стало темно.

Он глядел с изумлением, с гордостью и с каким-то испугом, пока жадный огонь не выпрыгнул из глубины и не набросился с разных сторон на непокорную жертву свою. Огонь лизал углы раскалёнными языками. Огонь карабкался выше, как солдаты на штурм бастионов и башен, однако тотчас малодушно отползал вниз, чуть не скуля, не в силах прогрызть спрессованную толщу исписанной плотной бумаги.

Почуяв неладное, ошеломлённый невиданным зрелищем, мальчик упал на колени, заплакал и застонал:

   — Не надо, сударь, не надо! Может... сгодится ещё!..

Он провёл по его волосам:

   — Не плачь, не горюй. Цэ вси лядащий хлам. Не дай Бог в руки кому попадёт.