Совьетика

Заиграла протяжная, печальная «Кумбья Кампесина», от которой у меня, если это так можно описать, сердце то заворачивалось в трубочку, то разворачивалось – как лист ватмана. Сколько раз слушала я эту мелодию, когда Финтан томился за решеткой в Латинской Америке, представляя себе, как он слушал эту мелодию где-нибудь возле костра в джунглях, вместе с партизанами! И вот я сама – хоть и не совсем в Латинской Америке, но среди именно таких людей….

Воспоминания о моем товарище Финтане вдохновило меня до такой степени, что я глубоко вдохнула, закрыла глаза – и закружилась по залу с такой силой, что чуть было не перевернула стул, с которого только что встал Ойшин. Я даже не смотрела, как он танцует, и танцует ли он вообще – чтобы не сбиваться. Просто тянула его за руку, когда ему тоже надо было вращаться.

Музыка замолчала, когда я только-только как следует разошлась.

Сержант Марчена серьезно сказал:

– Я уже теперь жалею, что не стал танцевать этот танец…

А сеньориты с восхищением посмотрели на Ойшина – и напустились на него с новой силой… Он в отчаянии посмотрел на меня, не зная, что делать. И мне стало его жалко.

– Тебе нехорошо? – громко сказала я, так чтобы они слышали. -Голова кружится? Выйди, подыши свежим воздухом…

Ойшину не надо было это повторять дважды. Он пулей вылетел за дверь.

А ко мне подошла Кармела.

– Слушай, – сказала она мне тихо,- Хочу тебе сказать сейчас, до собрания. В ближайшие две недели будь осторожна. Сонни с семейством приезжает в гости к родным. А сеньор Артуро, поговаривают, вообще собирается вернуться на Кюрасао насовсем…

…Честно говоря, я уже устала удивляться тому, что жизнь подбрасывает мне такие сюрпризы. Я устала бояться. Устала шарахаться и жить в состоянии страха- еще 10 с лишним лет назад, когда я много месяцев подряд молилась про себя: «Господи, что угодно, только не это!»- о каком-нибудь все новом и новом ужасе, и каждый раз случалось именно то, чего я боялась больше всего… Такое из кого угодно душу повытряхнет.

… Когда тогда, 10 с лишним лет назад, голландский врач, пристально изучая мою реакцию, словно у лабораторной лягушки, сообщил мне, что у Лизы повреждение клеток головного мозга, и что она навсегда останется инвалидом, я уже больше не кричала: «Не-е-ет!» и не билась в истерике. Вместо этого все в моей душе окаменело – будто в детской игре «Море волнуется – раз, море волнуется -два, море волнуется- три; морская фигура, на месте замри!» Я не могла заплакать. Руки и ноги у меня словно стали деревянными, негнущимися, а все, что я теперь делала, происходило исключительно на автопилоте. На автопилоте позвонила я домой и безо всяких эмоций в голосе сообщила маме о диагнозе Лизы. Мама ахнула – и сказала, что хочет немедленно к нам приехать. Как будто бы это было так просто…

Слава богу, все это взяла в свои руки практичная, никогда не теряющая голову Петра – я же говорю, что только теперь открыла для себя, какие замечательные у меня все-таки есть в Голландии друзья, хоть их и мало. Петра срочно сделала маме приглашение в Голландию, позвонила в голландское посольство в Москве, потом встречала маму в аэропорту, поселила ее для начала у себя и отвела зарегистрироваться в местную Vreemdelingendienst – где довела до слез женщину-полицейского, рассказав ей о том, что случилось с Лизой (да, голландцы тоже плачут!) И я была безмерно Петре за все это благодарна.

Мама не верила в то, что случилось с Лизой – до тех пор, пока не увидела ее своими глазами. Точнее, не верила – это не то слово. Просто не могла себе этого представить. Пока не увидела лишенное всякого выражения личико Лизы, похудевшей словно узник концлагеря,- ее отсутствующий взгляд, лишенный живой искорки ума, а потому сразу обезобразивший ее красивое личико. Отсутствие всякой реакции на наши к Лизе обращения довели маму до слез – наряду с животным Лизиным мычанием и ее опустившейся и выступившей вперед челюстью.

Лиза не могла ходить и даже ползать . Она сидела в инвалидской коляске и раскачивалась взад-вперед как маятник. Почти весь мой день теперь – в перерывах между кормежкой и осмотрами (хотя Лиза ничего не ела сама – ее питали физрастворами через трубку в носу, которую она все время пыталась выдернуть) состоял из катания ее на этой коляске по бесконечным больничным коридорам. Я катала ее и пела ее все ее любимые советские песни. До опупения. Я сама не слышала своего голоса.