Советник юстиции

Через некоторое время — обыск в доме Чена. Дом как дом, пожалуй, домом назвать нельзя, скорее домик. Но домик оказался с сюрпризами. Скромный обшарпанный письменный стол для сына, а рядом — роскошный сервант, скрипучие стулья и... деревянная кровать из Чехословакии. Жестяный рукомойник и телевизор «Рубин-106», простые занавески на окнах, а на стене ковер. Неряшливо одетая хозяйку и манто на вешалке. Рваные ботинки, простенький потертый костюмчик школьника-третьеклассника и холодильник «Москва». Все это производило впечатление огромной внутренней борьбы, борьбы между реальной возможностью приобретать дорогие вещи и страхом привлечь внимание посторонних, выдать себя.

Обыск начался под причитания и горькие слезы супруги Чена, буфетчицы: «Работаешь, гнешь спину день и ночь, а тут — с обыском!» И визгливо: «Берите все, забирайте!» И вновь: «Впроголодь живем! Сынишку не во что одеть, а вы что-то ищете! Ну чего искать? Чего? Нет у нас ничего, сами видите!»

В это время работник милиции на глазах у понятых вытаскивает из-под кровати огромный новый чемодан, скрипучий, с ремнями. Слезы хозяйки моментально высыхают, взгляд испуганно мечется,

— Чей чемодан?

— Н-не знаю...

— Откройте.

— Чемодан не наш. Ключа нет...

— Будем открывать сами.

— Подождите. Запамятовала. Вот ключ, вот он. А чемодан мужа. Недавно купил.

Следователь начинает перечислять вещи, находившиеся в чемодане, и записывать их наименования, артикул, стоимость в протокол: рубашки нейлоновые — зеленые, желтые, синие — 8 штук. Рубашки нейлоновые — белые импортные — 6 штук. Костюм английский «тройка» — один. Французские туфли — две пары, авторучки корейские — тридцать штук, различные авторучки шариковые, многоцветные импортные — двадцать штук. Плавки японские синтетические разноцветные мужские — шесть штук.

Супруга Чена пытается бороться: «Вещи не наши. Сами видите как живем. Работаю буфетчицей, муж кладовщик, разве купишь на нашу зарплату это!» И судорожно хватается за спинку стула.

Вещи переписаны, упакованы, опечатаны.

— Откройте шифоньер.

— Зачем?

— Откройте.

Женщина нехотя открывает шифоньер. Среди платьев, костюмов висят пакетики с сухими духами («Это от моли», — поспешно объясняет хозяйка), в пакетах обнаруживают облигации 3 % займа на крупную сумму. На хозяйку жалко и неприятно смотреть. Трясущиеся губы отвисли, в глазах — страх и злоба.

В протокол обыска заносятся номера, серии и достоинство облигаций. Метр за метром обследуется одна комната, другая. Простукиваются стены, просматриваются плинтуса, подоконники, мебель. Больше ничего нет, но хозяйка мечется, пытается заискивающе улыбаться, а в глазах только злоба, жгучая, свинцово-тяжелая. Ей вдруг стало жаль рабочего времени следователя, и она старается помочь ему: открывает сундуки, шкафчики. Встряхивает пустотелых кошечек, банки из-под кофе, перца. Следователь просит ее не мешать работе и, наблюдая за ее поведением, продолжает обыск теперь уже в кладовке, где среди тряпья, рваной обуви, старых валенок и газет находит потрепанный баул с болтающейся на одном кольце ручкой сломанным ржавым замком, какие обычно издают при защелкивании звук выстрела. В бауле старые журналы «Огонек», «Роман-газета», журнал «Сибирские огни». Ничего достойного внимания для дела. Следователь уже готов со вздохом облегчения бросить этот баул в угол, где он лежал, наверное, уже лет пять, когда его внимание привлекает маленькая, почти незаметная, штопка в правом верхнем углу, длиной около четырех-пяти сантиметров. «Странно, баул старый, а штопка новая, хотя ей и пытались придать старый вид», — думает он, и, выйдя из кладовки, на глазах у хозяйки начинает подпарывать подкладку.

— Не позволю! — визжит хозяйка. — Никто не позволит вам портить чужие вещи! А еще представитель власти. Нашей родной Советской власти! Зачем ломаешь сумку? Люди добрые, да что же это такое, а? Приходят, обыскивают, чуть ли не под юбку лезут, да еще вещи портят! Я этого не оставлю? Я в Москву напишу!

— Успокойтесь, хозяйка, баул вам я распарывать не буду, если вы мне объясните, почему у него несколько толстоватое дно.

— Какое дно? Никакое оно не толстое! Обыкновенное дно!

— Ну тогда я вынужден буду подпороть подкладку, и, если вы окажетесь правы, возмещу убытки из своей зарплаты.

— Не надо мне убытков! Это память, может быть, семейная реликвия! А вы — убытки! Да этой сумке цены нет!

— Гражданка Чен, я исполняю свой служебный долг и за свои действия несу ответственность перед законом. И потом, что за фамильные ценности, которые валяются в кладовой среди рваной обуви?

Видя, что дело окончательно проиграно, хозяйка села на кровать и как-то сразу осунулась, руки ее бессильно повисли, на лине появилось безразличие ко всему. Надрезанная ткань с легким треском порвалась — и перед глазами переставших уже удивляться понятых пачка за пачкой стала расти на столе горка денег: под вторым дном оказалось пять тысяч восемьсот десять рублей.

— Д-да, — удивленно крякнул один из понятых, — действительно ценность.

— Гражданка Чен, кому принадлежат баул и деньги?

— Не знаю.