Советская литература: мифы и соблазны

Этот воздух пусть будет свидетелем —
Дальнобойное сердце его —
И в землянках всеядный и деятельный —
Океан без окна, вещество.

До чего эти звёзды изветливы:

Всё им нужно глядеть – для чего? —
В осужденье судьи и свидетеля,
В океан без окна вещество.

Помнит дождь, неприветливый сеятель,

Безымянная манна его,
Как лесистые крестики метили
Океан или клин боевой.

Будут люди холодные, хилые

Убивать, голодать, холодать,
И в своей знаменитой могиле
Неизвестный положен солдат.

Научи меня, ласточка хилая,

Разучившаяся летать,
Как мне с этой воздушной могилою
Без руля и крыла совладать,

И за Лермонтова Михаила

Я отдам тебе строгий отчет,
Как сутулого учит могила
И воздушная яма влечет.

<…>

А за полем полей поле новое

Треугольным летит журавлем —
Весть летит светлопыльной дорогою —
И от битвы вчерашней светло.

Этот фрагмент представляется самым неоконченным и самым неокончательным. В этом в общем довольно совершенном, довольно отшлифованном стихотворении этот кусок и самый темный, и самый необработанный. В нем и рифма уже проваливается: «журавлем – светло» – это слишком даже для Мандельштама. Но заканчивается эта вещь гениальным фрагментом, абсолютно ясным, как пробуждение после кошмара:

Наливаются кровью аорты,
И звучит по рядам шепотком:
– Я рожден в девяносто четвертом,
Я рожден в девяносто втором…
И, в кулак зажимая истертый
Год рожденья с гурьбой и гуртом,
Я шепчу обескровленным ртом:
– Я рожден в ночь с второго на третье
Января в девяносто одном.
Ненадежном году, и столетья
Окружают меня огнем.

Единственное, что осталось у неизвестного солдата, единственное, в чем он может быть уверен, это год его рождения. Имени больше нет. Есть принадлежность к поколению: «Я рожден в девяносто четвертом, / Я рожден в девяносто втором…» Единственная безусловная данность. Это перекличка Мандельштама с Лермонтовым, это важная лермонтовская ассоциация, если вспомнить разговор Печорина с Вернером.

– Что до меня касается, то я убежден только в одном… – сказал доктор. <…> —…что рано или поздно в одно прекрасное утро я умру.

– Я богаче вас, – сказал я, – у меня, кроме этого, есть еще убеждение – именно то, что я в один прегадкий вечер имел несчастие родиться.

Как же получилось, что абсолютно темная «Поэма без героя», абсолютно смазанный смысл «Стихов о неизвестном солдате» нам так поразительно ясен? Ведь когда мы слушаем мандельштамовскую ораторию, мы не верим, что это написал тот Мандельштам, стихами которого мы думаем и говорим. Невозможно поверить, что «Золотистого меда струя из бутылки текла…» и «Стихи о неизвестном солдате» написаны одним человеком с временной дистанцией в двадцать лет. Это мучительное развитие, поэт говорит на совершенно чужом для себя языке. И чтобы понять это, говорит Александр Жолковский, надо начинать с семантического ореола метра, смотреть, что еще этим метром написано. В строчках «Миллионы убитых задешево / Притоптали траву в пустоте» мне слышится «Прощание славянки», слышится абсолютно отчетливо, и, может быть, поэтому этот размер боевого марша был Мандельштамом в упрощении взят.

Непрофессиональный филолог, но человек большого интуитивного дарования, Дмитрий Каратеев нашел литературный источник «Стихов о неизвестном солдате»: Мандельштам опирается на опыт Константина Случевского. Случевский – поэт переходный, у которого к блоковской божественной музыкальности еще только перебрасываются мостки. На самом деле он поэт девятнадцатого века с его грубой, ржавой, скрежещущей прозой. Вот стихотворение Случевского «Коллежские асессоры» (1881), в котором уже есть зерно «Неизвестного солдата»: