Советская литература: мифы и соблазны

В Кутаисе и подле, в окрестностях,
Где в долинах, над склонами скал,
Ждут развалины храмов грузинских,
Кто бы их поскорей описал…

Где ни гипс, ни лопата, ни светопись

Не являлись работать на спрос;
Где ползут по развалинам щели,
Вырастает песчаный нанос;

Где в глубоком, святом одиночестве

С куполов и замшившихся плит,
Как аскет, убежавший в пустыню,
Век, двенадцатый счетом, глядит;

Где на кладбищах, вовсе неведомых,

В завитушках крутясь, письмена
Ждут, чтоб в них знатоки разобрали
Разных чуждых людей имена, —

Там и русские буквы читаются!

Молчаливо улегшись рядком,
Все коллежские дремлют асессоры
Нерушимым во времени сном.

(Вот чисто мандельштамовский образ – бесконечные слои убитых задешево!)

По соседству с забытой Колхидою,
Где так долго стонал Прометей;
Там, где Ноев ковчег с Арарата
Виден изредка в блеске ночей;

Там, где время, явившись наседкою,

Созидая народов семьи,
Отлагало их в недрах Кавказа,
Отлагало слои на слои;

Где совсем первобытные эпосы

Под полуденным солнцем взросли, —
Там коллежские наши асессоры
Подходящее место нашли…

Тоже эпос! Поставлен загадкою

На гробницах армянских долин
Этот странный, с прибавкою имени
Не другой, а один только чин!

А вот пошло знаменитое косноязычие Случевского – абсолютное безумие:

Говорят, что в указе так значилось:
Кто Кавказ перевалит служить,
Быть тому с той поры дворянином,
Знать, коллежским асессором быть…

И лежат эти прахи безмолвные

Нарожденных указом дворян…
Так же точно их степь приютила,
Как и спящих грузин и армян!

С тем же самым упорным терпением

Их плывучее время крушит,
И чуть-чуть нагревает их летом,
И чуть-чуть по зиме холодит!

Мандельштамовский образ «Миллионы убитых задешево / Притоптали траву в пустоте» пришел, конечно, от Случевского, от его бесконечно лежащих в земле покорителей Кавказа, которым было пожаловано дворянство и жалкий нижний чин. Я думаю, догадка Каратеева бесспорна. Но почему Мандельштам вспомнил этот текст? Не только потому, что прекрасное косноязычие Случевского заставляет его то доупотреблять в конце дактилическое окончание, то просто обрубать обычный традиционный анапест без добавочной стопы. Не только потому, что размер качается, шатается, как бы пряча горловое рыдание, отчего возникает характерная для Случевского кривая речь, проистекающая от невозможности выразить стихами сугубо прозаическую сложную мысль. И на стыке стиха и прозы, а это стык могучий, происходит то самое превращение прозы в стих, которое Мандельштаму дороже всего. Случевский описывает то, что в принципе стихами не описывается, и перед трагедией бесконечных, наваленных у подножия горы смертей его стих отступает пугливо.

Точно так же стихи отступают перед мировой катастрофой, которую видит Мандельштам. И потому в первой же строфе «вещество» войны: пехота, рядовые солдаты, набитые в землянки, всеядные (естественно, с голоду) – вызывает образ неутомимо работающего океана. Много предположений, что, собственно, имеется в виду под «дальнобойным сердцем», – но здесь типичное для Мандельштама опущенное звено, которое позволяет нагромоздить в промежутке любое количество произвольных толкований. Олег Лекманов предполагает, что сердцем воздуха является боевой самолет, который направлен на бронебойное орудие; другие авторы пишут о том, что само бронебойное орудие бьется, как огромное сердце, – в любом случае слышен ритмический удар, полный разрывами воздух.