Советская литература: мифы и соблазны

Людей соблазнило «великое “Может быть”», соблазнило lе grand pеut êtrе, которое не состоялось. Мир – это место, где жить нельзя. Так заканчивается эротическая утопия Серебряного века в поэме Ахматовой. Герой, едва увлекшись Путаницей-Психеей – Ольгой Судейкиной-Глебовой и при этом совмещая ее с темными отношениями с Михаилом Кузминым, выбирает самоубийство именно потому, что эта эротическая утопия оказывается ему не по плечу: «Столько гибелей шло к поэту, / Глупый мальчик: он выбрал эту…»

Вывод этот восходит к сюжету, который описал Пастернак, и это тот редкий случай, когда Пастернак, обычно довольно медлительный в откликах на запросы эпохи, успел в 1917 году первым. Ведь «Сестра моя – жизнь» – о том, что великая утопия поманила, а окончилась великим «Разрывом», великим льдом, в котором, как на затертом льдами норвежском корабле «Фрам» Фритьофа Нансена, гибнет всё человеческое. Все главные поэмы двадцатого века воспроизводят лирический сюжет «Сестры моей – жизни».

Второй частью поэмы «Про это», ответом на нее, причем ответом очень злобным, очень желчным, является поэма «Владимир Ильич Ленин». Это диалоги о любви к двум скуластым рыжим существам. Первый – о любви к Лиле, которая обманула. Второй – о любви к Ленину, который не обманул: «Партия – / единственное, / что мне не изменит», – год спустя говорит Маяковский, потому что в любви ему изменило всё. Но еще до этого написано «Юбилейное», в котором тоже подведены безрадостные итоги:

Я
теперь
свободен
от любви
и от плакатов.
Шкурой
      ревности медведь
            лежит когтист.
Можно
      убедиться,
            что земля поката, —
сядь
      на собственные ягодицы
            и катись!

Вот все оставшиеся ему семь лет он и катится, и поэма «Владимир Ильич Ленин» – о том, как частная любовь вытесняется любовью к великой абстракции: «…я бы / жизнь свою, / глупея от восторга, / за одно б / его дыханье / о́тдал?!» Попутно развенчивается тема любви как таковой, любви личной: «единица! / Кому она нужна?! / Голос единицы / тоньше писка. / Кто ее услышит? – / Разве жена! / И то / если не на базаре, / а близко».

Разумеется, если бы поэма «Про это» состояла только из этого ошеломляющего разочарования в любовной теме как таковой, наверное, не стоило бы и огород городить. Но в поэме есть третья часть, и эта третья часть представляет наибольший интерес.

В финале второй части поэта распяли и расстреляли на одной из кремлевских башен. «Я вам не мешаю. / К чему оскорбленья! / Я только стих, / я только душа», – говорит поэт, – а в ответ поразительная у Маяковского очень редкая проговорка:

А снизу:
– Нет!
Ты враг наш столетний.
Один уж такой попался —
гусар!
Понюхай порох,
      свинец пистолетный.
Рубаху враспашку!
      Не празднуй труса́!

Кто этот попавшийся гусар – очевидно. Это тот, кому посвящена книга Пастернака «Сестра моя – жизнь». Это Лермонтов, главный певец этой темы, человек, который первым заговорил «про это», – заговорил про то, что любовь кончилась. И Маяковский цитирует лермонтовское «на время – не стоит труда», иронически перефразируя: «Причесываться? Зачем же?! / На время не стоит труда, / а вечно / причесанным быть / невозможно»[48]. Лермонтов и есть тайный адресат и «Сестры моей – жизни», и поэмы «Про это»:

Хлеще ливня,
      грома бодрей,
бровь к брови,
      ровненько,
со всех винтовок,
      со всех батарей,
с каждого маузера и браунинга,
с сотни шагов,
      с десяти,
            с двух,
в упор —
      за зарядом заряд.
Станут, чтоб перевесть дух,
и снова свинцом сорят.
<…>
Окончилась бойня.
      Веселье клокочет.
Смакуя детали, разлезлись шажком.
Лишь на Кремле
      поэтовы клочья
сияли по ветру красным флажком.

Окровавленный флажок на Кремле и есть приговор утопии.

Но дыханием моим,
      сердцебиеньем,
            голосом,
каждым острием издыбленного в ужас волоса,
дырами ноздрей,
      гвоздями глаз,
зубом, исскрежещенным в звериный лязг,
ёжью кожи,
      гнева брови сборами,
триллионом пор,
      дословно —
всеми по́рами
в осень,
      в зиму,
            в весну,
                  в лето,
в день,
      в сон
не приемлю,
            ненавижу это
все.

Что всё? Да вот всё то, про что поэма «Про это», – то есть жизнь.