Советская литература: мифы и соблазны

Не делили мы тебя и не ласкали,
А что любили, так это позади.
Я ношу в душе твой светлый образ, Валя,
А Лёша выколол твой образ на груди.

И в тот день, когда прощались на вокзале,

Я тебя до гроба помнить обещал,
Я сказал:
– Я не забуду в жизни Вали.
– А я тем более, – мне Лёша отвечал.

А теперь реши, кому из нас с ним хуже,

И кому трудней – попробуй разбери:
У него твой профиль выколот снаружи,
А у меня душа исколота внутри.

И когда мне так уж тошно, хоть на плаху, —

Пусть слова мои тебя не оскорбят, —
Я прошу, чтоб Лёша расстегнул рубаху,
И гляжу, гляжу часами на тебя.

Но недавно мой товарищ, друг хороший,

Он беду мою искусством поборол, —
Он скопировал тебя с груди у Лёши
И на грудь мою твой профиль наколол.

Знаю я, друзей своих чернить неловко,

Но ты мне ближе и роднее от того,
Что моя, верней – твоя татуировка
Много лучше и красивше, чем его.

Здесь в чем прелесть? Татуировка воспринимается как синоним лица: «Моя, верней – твоя татуировка…» Но это та настоящая подлинность, что потом так страшно аукнулась в «Баньке по-белому» (1968). Ведь наколоть на грудь – это значит действительно принять близко к сердцу. И блатной цикл Высоцкого – доказательство последнего, может быть, резерва лирического чувства. Настоящая любовь стала гнездиться в маргинальнейшей среде:

Ты уехала на короткий срок,
Снова свидеться нам не дай бог,
А меня в товарный и на восток,
И на прииски в Бодайбо[109]

.

В то время, когда вся страна поет лирическую песню Андрея Петрова «Голубые города», у героя Высоцкого

…леса кругом гнутся по ветру,
Синева кругом, как не выть,
А позади семь тысяч кило́метров,
А впереди семь лет синевы.

Синева становится цветом бесконечного пространства, цветом скорби, цветом безысходности впоперек советской романтики. Высоцкий нашел настоящую лирическую подлинность там, настоящий масштаб чувства там, где не может быть никакого милосердия, где есть абсолютная отверженность. Он почувствовал это очень точно, и вслед за ним это почувствовала страна.

Вторая особенность поэтики Высоцкого – это предчувствие постмодернизма, в котором он не отдавал себе еще отчета. У него был замечательный набросок, в котором сказано:

У профессиональных игроков
Любая масть ложится перед червой.
Так век двадцатый – лучший из веков —
Как шлюха упадет под двадцать первый[110]

.

Странное высказывание даже для романтического поэта. Назвать лучшим из веков двадцатый век, в котором был Освенцим, Бухенвальд, русская революция, фашизм, Чан Кайши и Мао Цзэдун, в котором был разгром варшавского гетто и блокада Ленинграда, в котором было дело о космополитах, и сталинский террор, и гитлеровский террор, и всякие формы деградации и гниения в 1960-е годы, – сказать такое про двадцатый век мог только убежденный ницшеанец. Это мог сказать только человек, для которого людская жизнь ничего не стоит.

Но эта романтическая позиция «век двадцатый – лучший из веков» Высоцкому присуща по очень простой, очень очевидной причине: для Высоцкого – и это, может быть, единственное, чему он у Маяковского научился, научился на уровне мировоззренческом, – вектор не важен, важен масштаб, важно величие. Да, жестокость, да, зверства, но человек в двадцатом веке показал такие примеры героизма, которых мы не найдем нигде.