Советские каторжанки

В БУРе было чисто и просторно. Я долго не могло уснуть. У меня осталось ощущение, что мы с полковником говорили на разных языках, точно иностранцы. То, что мне представлялось разумным, у полковника автоматически становилось обвинением. И я осознала, что хоть учились мы по одним учебникам и в одинаковых школах, но общего у нас ничего нет. Ни с полковником, ни с той системой, которой он служит верой и правдой. Надо будет отказаться от сотрудничества даже в добрых делах. Ни к чему это. Вот отсижу этот месяц — и подам заявление об отказе от осведомительства.

На работу не выводили. Потому ли, что полковник предписал изоляцию, или потому, что сидела я одна — не знаю. Вынужденное безделье после нескольких дней отдыха становилось томительным. Я делала по утрам зарядку, убирала в камере, тщательно протирая каждую доску верхних и нижних нар. Потом получила через ночную дневальную от Маруси записку с вопросом: что случилось? К записке прилагались чистый лист бумаги и огрызок карандаша. Коротко сообщила Марусе, обещая после выхода из БУРа рассказать подробности.

Днем выводили на получасовые прогулки, а остальное время приходилось сидеть в камере под замком. Потом появилась сокамерница — русская, Маша, конопатая блондинка, тоже бывшая студентка, и стало веселее. Мы вспоминали забытые стихи и пересказывали давно прочитанные книги. И считали дни до «освобождения».

Незадолго до конца месяца появился оперуполномоченный и предложил мне стать официальным осведомителем. Я заявила ему, что отказываюсь сотрудничать. Он сначала уговаривал, а потом стал грозить наказанием. Пришел еще раз, принес бумагу и ручку. Я написала отказ, и он, сильно недовольный, ушел.

Из БУРа меня не выпустили — наоборот, после ухода опера перевели в ШИЗО на хлеб и воду. Безо всяких объяснений. Я поняла, что это наказание за отказ, поэтому без особых переживаний отсидела пять суток. После этого мне предъявили новое обвинение в тех же грехах, продлив срок пребывания в БУРе еще на два месяца. Возражать и протестовать было бесполезно, и я подмахнула и эту бумажку, не понимая истинной причины продления срока. Недоумение рассеялось, когда вызвали на допрос.

Следователь Байкалов спросил, что я знаю о подпольной организации националистов в лагере. Я, конечно, ничего сказать об этом не могла. Байкалов не поверил, начал задавать какие-то нелепые вопросы, вроде того, почему я состою в дружбе с западноукраинками. Не такая уж это и дружба, ответила я, просто хорошие отношения, потому что у них меньше стукачей и они порядочнее русских. Он снова вернулся к первому вопросу, и я объяснила, что знать ничего не знаю, а если б и знала, то ничего бы не рассказала.

— Почему? — удивился Байкалов.

— Потому что это чушь. В наших условиях такая организация не может иметь никакой силы, и вообще это нереально.

Байкалов записал мои слова. К чести его, он ничего не наврал, и я подписалась. Поняла, что это Шура Веклич, помогая администрации, сочинила подпольную организацию, а мне просто мстит за мое мнение о ней.

Меня вызывали к Байкалову еще несколько раз. Он задавал снова и снова тот же вопрос с небольшими вариациями, требовал назвать членов организации и сообщить, чем они занимаются. Это было нелепо и смешно, а следователь ходил из угла в угол злой и взъерошенный, потому что не мог выполнить задание.

Однажды он сказал, что у него есть способ заставить меня заговорить, и подергал ящик стола. Я спросила, не собирается ли он применять методы физического воздействия, а потом уверять, что советское следствие порядочнее фашистского?

Байкалов в недоумении разинул рот и долго не мог его закрыть. Потом он заявил, что у него есть материал, подтверждающий мою причастность к бандеровской организации. Это даже было интересно...

— На Новый год получали письмо из мужской зоны?

— Ну, получила поздравительное...

На Новый год (уже после разрыва) Алексей прислал на мое имя общее поздравительное письмо, написанное его почерком. В письме были новогодние пожелания свободы, здоровья, счастья всем девушкам карьера. А в конце — слова: «Да будет с вами вечно вера, надежда, любовь!». И подписи —Алексея и еще три. Письмо пошло по рукам, все читали и радовались добрым пожеланиям. Была в карьере и Веклич, тогда еще ходившая бригадиршей. Попросила показать письмо, а потом сказала, что нечаянно порвала его и поэтому выбросила. Выбросила так выбросила — в письме ведь не было ничего личного.

Вскоре из мужской зоны дошли слухи, что ребят за что-то вызывают на допросы и нескольких отправили в закрытую тюрьму. Все недоумевали, и никому не пришло в голову связать эти события с новогодним посланием. И вот Байкалов вспомнил о нем.

— В этом письме ясно и четко сказано про бандеровский символ!

— Какой еще символ?

— Что, не знаете какой? Притворяетесь?!

— Понятия не имею. Знаю, что у них жовто-блакитный стяг, а еще что? Причем тут письмо?

— Это флаг. А есть еще символ. Ну не врите — знаете, не хотите сказать.

— Честное слово, не знаю.

— Про триединство слыхали?

— Что-то слышала, но что это означает — понятия не имею.