Советский детектив. Том 7. Один год

— Почему-то похоже на Первое мая, правда? От оркестра, наверное? Ты как провел нынче праздник? Я, кстати, довольно глупо все злился из-за вашего Занадворова. Порядочная он дубина и в то же время какой-то гуттаперчевый. Нажмешь — поддается, а отнимешь палец — все опять как было. Я с ним буквально измучился. Уперся с концом очерка. «Вы, говорит, как хотите, а нам совершенно незачем этот пессимизм разводить. Это, говорит, как понять — что наших товарищей даже сейчас убивают? Это значит, что у нас переразвит бандитизм?» Так и выразился — переразвит. И попросил смерть Толи Грибкова изъять. Но ты ведь знаешь, как товарищи типа Занадворова просят. «У нас такая точка зрения». У кого — у вас? «У нас!» — И хоть плачь.

— Убрал смерть? — спросил Лапшин.

— И не подумал. Он еще, знаешь, как всю эту главу назвал?

— Не знаю.

— «Расхолаживающий момент»!

— Брось! — не поверил Лапшин.

— А вот ей-богу!

Выпил боржом и спросил у Патрикеевны:

— Ну как, поедем или нет, начальница?

— Если так цветы везти — не поеду, — ответила она из ниши, — а если сначала за рассадой — тогда с пользой. У меня рука легкая, от меня любые цветочки растут…

Ханин вопросительно взглянул на Лапшина. Тот молча встал, позвонил в гараж и велел Кадникову приехать. По дороге взяли с собой Катерину Васильевну, долго все вместе ходили за Патрикеевной по душной оранжерее и смотрели, как она выбирает рассаду и препирается с маленьким, корявым и сердитым цветоводом. Балашова ела миндаль. Она еще больше осунулась за это время, и еще больше веснушек выступило на ее лице.

На кладбище она не подошла близко к Ликиной могиле, а стояла, опершись плечом на ствол молодой березы, и смотрела на Ханина, который, сидя на корточках без шляпы, помогал Патрикеевне сажать цветы.

Было очень тепло, пахло влажной землей и молодыми березами, и за белыми крестами и белыми стволами деревьев ходили люди, и порой женский, сильный голос пел:

Погост, часовенка над склепом,
Венки, лампадки, образа,
И в раме, перевитой крепом, —
Большие, ясные глаза…

— Пойдемте к Толе Грибкову! — сказала Катерина Васильевна Лапшину.

И взяла его под руку робким и доверчивым движением.

Толина мама, как всегда, сидела на скамеечке и думала о чем-то, подперев подбородок ладонями. Балашова и Лапшин тоже сели, и Толина мама спросила, нет ли у Ивана Михайловича покурить. Они закурили оба и долго молчали, но здесь было такое место, что невозможно, казалось, болтать, а говорить было не о чем. Впрочем, уходя, Лапшин вспомнил, что именно следовало непременно сказать Толиной маме.

— Одно словцо Анатолия очень нынче привилось у нас. Говорил он, ежели кого сильно осуждал, — «посторонний». Так вот, этим словом у нас теперь часто пользуются…

— Да, посторонний, — мягко улыбнулась Толина мама. — Это он часто говорит. Это он не переносит…

Она так и произнесла — в настоящем времени: «говорит», «переносит».

Немного побродив по кладбищу, они вернулись к Ликиной могиле. Патрикеевна выговаривала Ханину, что он ничего делать не умеет, даже на малые цветочки давит и жмет их, а он робко улыбался, и почему-то, глядя на него, казалось, что он сейчас замахает своими длинными руками и улетит, и в этом не будет ровно ничего удивительного, а удивительно, что он сажает цветы и сидит на корточках. Балашова сказала об этом Лапшину, он улыбнулся и согласился.

— На кузнечика похож.

Лапшин кивнул: действительно, Ханин сейчас чем-то напоминал кузнечика.

— А что такое смерть? — неожиданно спросила Катерина Васильевна.

— Черт ее знает, — ответил Лапшин. — Я про нее думать не люблю.

— И не думаете?

— Бывает — думаю, — неохотно отозвался он. — Но стараюсь не слишком о ней раздумывать.

За березами сильный голос опять запел:

Венки, лампадки, пахнет тленьем…
И только этот милый взор
Глядит с веселым изумленьем
На этот погребальный вздор.

— Вот именно — погребальный вздор! — вздохнув, сказал Лапшин. — Не понимаю я ничего про эту самую смерть…

— А я думала, вы все понимаете и на все у вас есть ответы, — лукаво сказала Катерина Васильевна. — И Ханин так считает…

— В том смысле, что готовые?

Она поняла, что обидела его, и горячо воскликнула:

— Вы только, пожалуйста, Иван Михайлович, не думайте, что это я нехорошо сказала. В вас самое главное — это что вы такой… Понимаете? Вы как… ну, как скала…

Щеки ее вспыхнули, а он, не улыбнувшись, кивнул:

— Понятно. Как вроде каменный. Что ж, не так плохо иногда.

— Ах, я всегда все не так говорю, — быстро зашептала она. — Не в том смысле, что камень, а вот именно скала, гранит. С вами спокойно, и, если видеть и думать, как вы, тогда ничего не страшно, и все имеет свой смысл, и жить всегда есть для чего, и люди хорошие… И на обиды не надо обижаться, и на… впрочем, все это не то, не умею я с вами говорить…

— А разве со мной нужно как-то особенно говорить?

Она совсем смешалась и не нашлась, что ответить. Ответил за нее он сам: