Советский детектив. Том 7. Один год

— Ясное дело, — сказал Жмакин, — обязательно надо. Решетка куда была вывернута, внутрь или наружу?

— Внутрь.

— Конечно, крючки получились. Сразу вы и повисли. Раз такое дело, прыгать надо вперед, с ходу, а не с крючка. Хорошенькое дело одетому в окно прыгать. Рассказать — никто не поверит. А вы, между прочим, за что сидели?

— Между прочим, за царя.

Жмакин слегка смутился: вопрос был явно бестактный, но человек, которого Лапшин называл Алексеем Владимировичем, нисколько не обиделся. Он о чем-то думал, перелистывая страницы в папке. Потом отрывисто спросил:

— Кто такой вам, Жмакин, Корчмаренко?

— Отец жены. Между прочим, учтите, я с ней не зарегистрирован, но считаю, между прочим…

Вот привязалось это «между прочим». Вечно к нему привязываются лишние слова.

— А Дормидонтов?

— Товарищ Корчмаренко. И он и Алферыч — члены партии, — облизывая пересохшие губы, сказал Жмакин. Он уже догадывался, что там в папке есть бумаги, подписанные друзьями Корчмаренко. — Петр Игнатьевич человек видный, положительная личность.

— Алферыч, — это, по всей вероятности, Алферов?

Жмакин кивнул головой и для убедительности произнес:

— Точно.

Он едва еще раз не сказал «между прочим», но в последнее мгновение спохватился и только издал коротенькое «мэ».

— Значит, отбывать срок не желаете?

— Нет, — сказал Жмакин, — переутомился. Я за свое хлебнул, сейчас хочу на светлую дорогу жизни выходить и участвовать в строительстве нашего будущего.

Эту довольно-таки книжную фразу он произнес, не обдумав ее заранее и совершенно искренне. Она складывалась в нем все эти длинные, трудные, иногда мучительные дни. И в конце концов как бы впечаталась буквами где-то в его мозгу, а быть может, в душе. И ни Алексей Владимирович, ни Лапшин не удивились этим словам — так просто и даже с какой-то горечью они были сказаны.

— Ну что ж, участвовать так участвовать, — сказал начальник и поднялся. — Попытаемся, доложим…

«Значит, это еще не все?» — подумал Жмакин.

Видимо, это было еще не все. Наверное, существовал кто-то главнее этого начальника с его худым, утомленным лицом, с его черно-рубиновыми знаками различия на алых нашивках, с его орденами и значком Почетного чекиста.

— Ладно, вы погодите, Жмакин, — велел Алексей Владимирович, — мы тут с Иваном Михайловичем потолкуем…

Жмакин закрыл за собою дверь. Альтус прошелся по кабинету из угла в угол, потом быстро взглянул Лапшину в глаза и отрывисто сказал:

— Трудно, Иван Михайлович. Очень трудно.

— Трудно! — спокойно ответил Лапшин.

— А? — на мгновение задумавшись, не расслышал Альтус.

— Подтверждаю — трудно. А тебе еще труднее, Алексей Владимирович. Неизмеримо труднее.

— Труднее не труднее, — слабо усмехнувшись, но с досадой в голосе произнес Альтус. — Не суть оно важно. Важно другое! Что о нас наши дети думать станут? Ужели не разберутся, что нас какими Дзержинский воспитал, такими мы…

Он помолчал и добавил:

— Такими мы и умрем. Как считаешь?

— Точно так и считаю, Алексей Владимирович. Только зачем же умирать?

— А это обстоятельство не от нас с тобой зависит. Пойдем?

Они еще взглянули друг другу в глаза без улыбки, серьезно, взглянули молча — два человека, совершенно понимающие друг друга, привыкшие понимать один другого и уверенные в том, что никогда не ошибутся в этом взаимопонимании.

Потом Альтус взял папку с жмакинским делом и быстро пошел вперед. В приемной, кивнув на дверь напротив и как бы не заметив Жмакина, сидящего на стуле, Алексей Владимирович спросил у адъютанта: «У себя?» — и исчез, словно в большом шкафу, в странном, черном предбанничке — так показалось Алексею Жмакину. Лапшин, покуривая, сел неподалеку от Жмакина, невесело подмигнул ему и взглянул на большие стенные часы. Было без десяти час пополуночи. А обратно появился Альтус из странной черной двери около двух. Он был очень бледен, глаза его неприятно поблескивали, странный, словно чужой или приклеенный круглый румянец горел на щеках. И бледные губы его дернулись, когда, протягивая Лапшину папку, он сказал сухо:

— Будь здоров, Иван Михайлович. Резолюция наложена.

На мгновение задумавшись, он помолчал, потом повернулся к Жмакину и, светло и пристально глядя на него, произнес:

— Что ж… выходите, товарищ Жмакин, на светлую дорогу жизни. Все, что в наших с Иваном Михайловичем силах, мы сделали, теперь сами карабкайтесь! Желаю, тезка!

Дверь в кабинет Альтуса закрылась. Жмакин и Лапшин быстро спустились вниз, сели в машину, Иван Михайлович включил зажигание и с места нажал на педаль акселератора.

— Что это вы будто расстроены? — спросил Жмакин. — А, товарищ начальник?

— Тебя к Криничному подкинуть? — не отвечая на жмакинский вопрос, спросил Лапшин.

Большие его руки в черных кожаных перчатках лежали на баранке руля, и Жмакин представил себе, как он будет вот так же сидеть на шоферском месте, но не в легкой пассажирской машине, а в тяжелом большом грузовике, как перед ним будет тянуться длинная, черная, без огней дорога и как после тяжелого пути он вернется в гараж, кинет рукавицы, закурит и скажет каким-то своим будущим товарищам, сипатым парням, которым и черт не брат: