Советский детектив. Том 7. Один год

Бледное лицо Жмакина порозовело, глаза весело заблестели, и голосом, исполненным восторга и завистливого восхищения, он прочитал заметку о некоем ловком воре Полякове, который, «используя симпатии, которыми у нас пользуются летчики», завязывал знакомства, а потом обкрадывал свои жертвы, среди которых оказались: писатель Евгений Петров…

— Это, знаете, который «Золотой теленок», который про Остапа Бендера написал, — прервал свое чтение Жмакин. — Ну что вы скажете? Этот же Юрка нормальный щипач, я же его прекрасно знаю, мы с ним даже корешки, и вот — вошел в историю…

И Жмакин прочитал про то, как Поляков обокрал артиста Ханова, кинорежиссера Фрезе и многих других.

— Ах ты, Юрка-Юрец! — бормотал Алексей. — Это надо же… Дружок-корешок, можно сказать…

Старик нисколько не удивился, и это немножко раздражило Жмакина. Он шел сюда размягченным, смаргивая слезы с ресниц, и ждал, что тут встретят его по-особенному, а ничего трогательного не происходило — сиди теперь, как попка, с этой мымрой в пенсне и молчи, когда охота разговаривать, петь и выпить даже хочется по случаю начала новой, светлой жизни.

— Может, выпьем по малости? — спросил Жмакин.

Но Никанор Никитич даже испугался:

— Что вы! — замахал он сухими руками. — Ни в коем случае!

— Запрещается?

— Но я же ал-ко-го-лик! — воскликнул Головин. — Именно поэтому Егор Тарасович меня здесь и поселил. Я — запойный, — пояснил Никанор Никитич, — у меня тяжелейшие запои, и это наследственное. Это — болезнь. Понимаете?

— Хорошенькое дело!

— Вот именно — хорошенькое дело! Меня отовсюду совершенно справедливо выгоняли, и я главным образом проводил жизнь в больницах, а товарищ Пилипчук подобрал меня и поселил вот тут. Я и работаю, и не пью, за исключением редчайших теперь припадков…

Старик рассказывал про себя долго и немножко испуганно, как бы даже осуждая свою жизнь и ужасаясь всему, что он испытал, а Жмакин слушал, сердился и наконец не выдержал:

— Если в записке не написано, — сказал он, — то я вам должен объяснить, кто я такой в прошлом: я вор-профессионал. Много лет воровал. Теперь кончено, крышка, завязано. Буду в люди пробиваться, как вы, например, пробились. Это я вам сказал, чтобы вы не думали, будто я скрываю. И выпить тоже крышка. Нынче хвачу последний раз. Как-никак, на пороге новой жизни. Не верите?

— Почему же, вы пейте, — с тоской в голосе сказал Никанор Никитич, — это ваше дело. Но Егор Тарасович категорически запретил на территории автобазы вообще…

— А мне вообще наплевать! — перебил Алексей и ударом ладони вышиб из бутылки пробку. — Мне никто не указчик. Запретил!

Он открыл шпроты, наломал халу и, взяв с полки стакан, выпил одним махом больше половины. Никанор Никитич смотрел на него брезгливо.

— Может, примете немножко, папаша? — осведомился Жмакин. — Со знакомством!

Никанор Никитич отказался, объяснив, что когда он «не в этом состоянии», то даже смотреть ему неприятно на пьющих.

— Ну, тогда будьте здоровы!

— Пейте на здоровье.

— А вы что именно здесь делаете? — спросил Жмакин.

— То есть как что? Я — инженер. Я же назвал вам свою фамилию — Головин. Занимаюсь, преподаю, помогаю. У нас очень много народу учится. И вы, несомненно, станете моим учеником.

— Возможно! — согласился Алексей. Ему опять захотелось удивить старика, явиться перед ним необычайным человеком. — А я одного крупного бандита недавно сам лично повязал и представил уголовному розыску в упакованном виде. Кореш мой…

— Что значит «кореш»?

— Вроде приятеля. Мы с ним в заключении встречались. Кличка — «Корнюха». Гад большой руки. Людей, понимаете, стал убивать, собака.

— Ай-яй-яй! — задумчиво удивился старик.

— Повязал к черту с риском для своей молодой жизни. У него два пистолета было, а я голый и босый, с одним только своим мужеством. Можете себе представить? Конечно, есть такие, что думают, будто я ссучился, но мне наплевать. Я знаю, ссучился я или нет…

— Простите, а что такое «ссучился»? — опять не понял Никанор Никитич.

Жмакин объяснил.

— Так, так, — сказал старик. — Значит, это ваш специфический жаргон?

— Ага! — моргая, согласился Жмакин. — Спе-ке-спе-цефикетский… — Он немножко запутался, но вышел из положения, спросив: — Желаете, я спою?

— Пожалуйста, буду вам очень благодарен, — заваривая кофе, вежливо попросил Головин.

— Нет, не стоит. Я лучше еще выпью. Вам, как алкоголику, не надо, а мне еще можно. Я еще не алкоголик, я — выпиваю. Выпью и лягу. Интересно в часовне небось спать. Вроде — мертвец. Покойничков сюда раньше клали на ночь, а теперь мы с вами…

Он выпил еще водки, потом еще. Глаза у него посветлели. Он много говорил. Никанор Никитич молча слушал его, потом вдруг сказал:

— Вы долго страдали, голубчик?

— Смешно, — крикнул Жмакин, — что значит страдание! Что значит страдание, когда я зарок дал с Клавдией не видеться, пока человеком не стану. А она беременная. А там Гофман Федька.

— Не понимаю, — сказал Никанор Никитич.

— Не понимаешь, — со злорадством произнес Жмакин, — тут черт ногу сломит. Не понимаешь! Корнюху взяли, так? Теперь его, может, сразу налево? Так?