Советский детектив. Том 7. Один год

Павлик вяло улыбнулся, закопал в землю окурок и ответил, что здоров, но не одобряет этого брака.

— Это — как? — удивился Лапшин.

— Очень просто: она — официантка, Побужинский — юрист, человек с образованием.

Иван Михайлович внимательно взглянул на Павлика — не шутит ли тот. Но Павлик не умел шутить. И на траве он не умел сидеть. И веселиться, пожалуй, не умел.

— Так, так, — сказал Лапшин. — Это ты сам придумал или у кого выучился?

— Чему?

— Да вот — рассуждениям…

— Горько! — закричал Баландин за спиной Лапшина. — Горько, молодые!

Павлик брезгливо сморщился и сказал задумчиво:

— Предполагаю, впоследствии против таких браков, возможно, будут возражать коллективно. Я, например, не желаю иметь в своей среде неинтеллигентных людей. Образовательный ценз…

— Ладно, все! — внезапно побурев, сказал Лапшин. — Ясно.

Поднялся и пошел к костру, где шумели Бочков с Криничным, наскакивая за какую-то провинность на Ханина. Молодая — Анюта, теперь уже Побужинская, — торжественно разливала чай из ведерного самовара. На Анюте было розовое в цветочках платье и в волосах розовый бант, развязавшиеся концы которого трепал ветер с залива. Виктор Побужинский, сидя возле жены на корточках, никак не мог завязать ленту и что-то при этом шептал Анюте, а она закидывала голову и хохотала…

— Вы чего на Ханина нажимаете? — спросил Лапшин, стараясь побороть неприятное чувство, которое вызвал в нем строгий Павлик. — Чем наш Ханин провинился?

— Да вот, дескать, мало я энергичный, — блестя очками, ответил Ханин. — Ваш же Занадворов калечит мне книгу, а я малоэнергичный. Ладно, черт вас всех подери, напишу настоящий роман, тогда будете знать…

Иван Михайлович молча, тяжелым взглядом посмотрел на Ханина и взял у Анюты чашку с чаем. Рядом Прокофий Петрович с Галей Бочковой все пристраивались запеть в два голоса, но что-то у них не ладилось, и Галя сердилась, а Баландин оправдывался гудящим басом.

— Ты чего на меня волком глядишь? — перебираясь к Лапшину поближе со своей бутылкой кахетинского, спросил Ханин.

— Не люблю разговоры о романе, да еще настоящем, который ты, черт нас всех подери, напишешь.

— Почему? — испуганно и быстро спросил Ханин.

— Ничего ты не напишешь, Давид Львович! Люди, которые делают все «пока», а «настоящее» откладывают «на потом», ничем не кончают. Не обижайся. Впрочем, это разговор не свадебный.

— Почему? — испуганно и быстро спросил Ханин. — Ты, наверное, Иван Михайлович, прав. Я не состоялся. Что ж. На том, как говорится, простите.

— Не прощу! — твердо глядя в глаза Ханину, сказал Лапшин. — За тобой, кроме всего прочего, должок, Давид Львович.

— Это какой же?

Лапшин немного помолчал, потом залпом выпил чай и произнес с беспощадной и гневной силой в голосе:

— Жизнь Толи Грибкова. Одно время ты это хорошо понимал и даже теории по этому поводу разводил. А нынче во всем Занадворов виноват. Словно нет сильнее зверя во всем свете, чем этот нормальный перестраховщик и бюрократ. Ты в ЦК был?

Ханин отвернулся от Лапшина и молча смотрел на серый залив.

— Тоже посторонним оказался, — со спокойной злобой сказал Лапшин. — Посторонним в том смысле, в котором Толя Грибков это говорил. Книжечка уж давно выйти могла, да где там! То у тебя нервы, то различные переживания, то ты свои записные книжки на машинке печатаешь. Нам не твои записные книжки нужны, товарищ Ханин, а жизнеописание Грибкова, понятно? И если ты от этого дела так легко отказался, наплевал и забыл, то мы сами, своими силами составим про него книжку…

— Составить книжку нельзя, — опять блеснув на Лапшина глазами, обернулся к нему Ханин. — Книжки пишут. А что до моих настроений, или записок, или еще чего-либо в этом смысле, то все оно касается только меня и никого больше.

— Врешь! — тихо перебил Лапшин. — Толя Грибков нас касается. Ты взялся про него написать, было это?

— Послушай, Иван Михайлович, что за тон? — спросил Ханин. — Ты, кажется, на меня решил покричать?

— А, да иди ты к черту с тоном! — сказал Лапшин. — Когда речь идет о деле, то незачем к тонам прислушиваться. Я о работе с тобой толкую, а не хочешь — твое дело. Обижайся на Занадворова, обидеться — это самая легкая позиция. Еще, обидевшись, коньяку надраться и на диван лечь. От вас, от этих вот обидевшихся, да вялых, да сложных, да нервных, беды не оберешься. Впрочем, дело твое!

Он опять поднялся и, испытывая смутное чувство недовольства самим собой и всем своим нынешним поведением, подсел к Антропову и к смуглой Лизавете, открыл бутылку вина и осведомился:

— Не продрогли на ветру?

Баландин наконец договорился с Галей, и она запела:

Там, вдали за рекой, загорались огни,
В небе ясном заря догорала,
Сотня юных бойцов из буденновских войск
На разведку в поля поскакала…

— Баландин наш — сам бывший конник, — сказал Лапшин, — ты ведь его знаешь, Александр Петрович?

— Немного знаю, — вздохнув, ответил Антропов.

И здесь разговор не вязался.

— Может, выпьем? — спросил Иван Михайлович. — Все-таки, знаете, свадьба…