Советский детектив. Том 7. Один год

— Так как вы друг и учитель Антропова и, видимо, это ваша идея насчет заявления, то выслушайте меня: будучи у меня на приеме (я лицо должностное и номенклатурное, и у меня приемы), ваш Антропов рассказал мне свою историю, достойную пера художника. Я подумал и пришел вот к какому выводу: девица, из-за которой происходят все красивые мучения нашего Александра Петровича, незамужняя. Сам Антропов, по его же словам, вдовец. А я — человек преклонного возраста, имеющий привычку размышлять на досуге, — убежден житейским опытом и наблюдениями вот в чем: от плохой жены можно уехать. От дрянного, маленького, копеечного чувства тоже можно уехать. Даже должно. А от настоящей любви, дорогой товарищ, не имею чести знать вашего имени-отчества…

— Иван Михайлович…

— Почтеннейший Иван Михайлович, так вот: от большого чувства, простите мой несколько архаический стиль, — никуда не уедешь. Никуда и никогда! Настоящая любовь, опять-таки простите, она до гробовой доски, и даже, как некоторые утверждают, — дальше! Ни каторга, ни ссылка, во времена моей юности, истинную любовь побороть не могли. И вот, вместо того чтобы советовать написать заявление о переводе «по личным мотивам» в дальние края, вы бы лучше, почтеннейший Иван Михайлович, посоветовали вашему выученику жениться на его подруге. Взять ее за руку, повести за собой и жениться на ней…

— Видал? — крикнул Антропов. — Видал, Иван Михайлович? Вон как все просто, а? Видал?

Солдатов молча смотрел на Лапшина. Внутри у него по-прежнему ухало и сипело, но он не обращал на это, казалось, никакого внимания.

«Взять за руку, повести за собой и жениться!» — подумал Лапшин, вставая. А когда Антропов закричал ему, что он так ничего и не посоветовал, Лапшин ответил негромко и спокойно:

— Возьми за руку, поведи за собой и женись…

Домой Иван Михайлович вернулся поздно, выкупался в «своем море», побрился перед маленьким зеркальцем, крепко вытер лицо одеколоном и, задумавшись, сел на кровать. Сипенье и уханье в груди Солдатова все еще слышалось ему, как и голос, утверждавший, что настоящая любовь до гроба. «Да, это правильно — до гроба, — упрямо и радостно согласился с Солдатовым Лапшин. — Никуда мне от нее не деться, и никуда я ее больше от себя не отпущу!»

«А в это время…»

А в это время в комнату, где по-прежнему стучал на машинке Давид Львович, просунулся Окошкин.

— Разрешите?

— Ноги вытри, на что похоже с грязными сапогами, — заворчала Патрикеевна.

— А вот как раз ноги у меня и вытерты!

Стряхнув макинтош, Вася развесил его на спинке стула, вытер душистым платком смуглое лицо и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Интересно, долетела уже или еще нет?

— Сейчас, сейчас, сейчас, — быстро, словно колдуя, забормотал Ханин. — Минуточку, минуточку, минуточку…

Он боялся забыть начатую фразу.

Вздохнул, развалился в неудобном лапшинском кресле и сказал:

— Ура, Окошкин пришел! Патрикеевна, устроим шикарный ужин, а? С картошкой, с селедкой, огурцами и калганной водкой. Если бы ты знал, Василий Никандрович, какую водку настаивает Патрикеевна…

— А вы все пишете?

— Дописываю, переписываю — и опять наново.

— Тяжелый ваш хлебчик…

— А ты думал…

Помолчали. Окошкин задумчиво произнес:

— Интересно все-таки, долетела уже или нет.

— Балашова-то?

— Именно, Катерина Васильевна.

— Возможно, что долетела. Но вряд ли. Мне один довольно известный летчик такую мысль как-то выразил: авиация — самый современный вид транспорта: час летишь — неделю ждешь.

— Довольно цинично для летчика.

— Что-то ты, Василий Никандрович, поднаторел слова говорить…

— Поднатореешь тут, — угрюмо отозвался Василий. — В такой переплет попал — врагу не пожелаю. Буквально, остались от козлика рожки да ножки.

Ханину очень хотелось узнать, что произошло с Окошкиным, но он, не подавая виду, вышел за Патрикеевной еще пораспоряжаться насчет ужина. Когда он вернулся, в комнате сильно пахло валерьянкой.

— Просьба у меня к вам, — сказал Окошкин. — Пока Иван Михайлович в отъезде — можно, я тут поживу? Лапшин, конечно, возражать не будет.

— А что случилось-то?

— Случилось, что я из-за него ужасно погорел.

— Как так?

— А выследила меня теща. Сначала мне Катерина Васильевна по телефону на квартиру позвонила, и я с ней условился…

Ханин слушал, улыбаясь.

— Ничего смешного, Носач, тут нет. Вы бы втяпались в такое дело…

— Да какое дело-то?

— А такое, что перед посадкой в самолет эта самая Балашова меня, понимаете, обняла и поцеловала. И вообще то смеялась, то плакала. А теща все это видела и на заметку брала. Конечно, сразу целая концепция у них: сам едва концы с концами свожу, а своих девок самолетами на курорты посылаю. Вот тут и толкуй. Прямо Вальпургиевы ночи, а не жизнь. Вы только поглядите, что от меня осталось.

— Отлично выглядишь!

— Ну да, отлично!

Закусив картошкой с селедкой и выпив большую стопку калганной водки, Васька сказал Патрикеевне:

— Ей-богу, я раньше думал, что у вас тяжелый характер. Только сейчас понял, какая вы женщина. Вы — ангел, а не женщина.

— Ну-ну, — сказала Патрикеевна. — Не кощунствуй!