Советский детектив. Том 7. Один год

— Ангел! — крикнул Окошкин. — И не спорьте! Я тогда неорганизованный был человек, когда здесь в былое время проживал, а сейчас я — организовался. Я на все четыре копыта сейчас подкованный, и по хозяйству помогаю, и по магазинам бегаю, и вот даже мастику для пола купил по собственному почину. Картошки больше нет?

— А ты чай пей с хлебом и с маслом, — жалостливо сказала Патрикеевна. — Хлеб хороший, свежий. И масло несоленое…

— Мы соленое берем, — вздохнув, сказал Окошкин. — Оно дольше не портится.

Он откусил огромный кусок хлеба с маслом и положил в стакан три куска сахару, потом вопросительно взглянул на Патрикеевну и положил четвертый.

— Ничего, — сказала Патрикеевна, — можно! Нам не жалко. Верно, Давид Львович?

— Они говорят, что у меня нездоровый аппетит, — быстро забормотал Окошкин. — Они говорят, что у меня никогда ни приличной обстановки не будет, ни шубы с котиком. Они говорят, что все сам проедаю. А зачем мне ихняя шуба с котиком? Зачем мне приличная обстановка? Что, я на сахар себе не зарабатываю? Ну, люблю сладкий чай, ну, бейте, ну, эх!

Отодвинув от себя стакан, он пересел на подоконник, рукавом протер запотевшее, залитое дождем стекло и стал глядеть на улицу.

— Ладно, Василий Никандрович, не отчаивайся, — посоветовал Ханин. — В общем-то, ничего страшного нет. Она, наверное, тоже страдает — твоя Лариса. Иди попей еще чаечку, помогает от грустных дум. Развелся ты или как?

— Убежал, — с тоской в голосе произнес Василий. — Они меня за баранками послали, вот трешка ихняя. Я трешку в кулак — и ходу. Теперь мне на эту трешку до самой получки жить…

Когда Патрикеевна стелила Окошкину постель, зазвонил телефон и женский голос спросил Ханина, не здесь ли Окошкин.

— Здесь, — сказал Давид Львович, передавая Василию трубку. Василий Никандрович долго слушал молча, потом сказал:

— Не тарахтите, попрошу, так неразборчиво, мне неясна ваша мысль.

Через несколько минут он велел:

— Террор только не наводить!

И наконец, когда Ханин дочитал передовую в газете, Василий Никандрович произнес:

— Так. Я себя виновным не считаю и считать не собираюсь. Вы с вашей дочкой покуда что отдохните от меня, а я отдохну от вас. Может быть, впоследствии мы и найдем общий язык, но покуда вы будете вклиниваться между нами — навряд ли. Что касается до происшествия на аэродроме, то это все не в вашу пользу, что я и докажу впоследствии. Привет Ларисе!

Повесив трубку, Окошкин сел на кровать к Ханину, длинно и горько вздохнул и сказал:

— Теща плачет, Ларка плачет, я с ума схожу.

— Это оттого, что не знаете вы, какие бывают настоящие несчастья…

— Ну, да! — разуваясь, усомнился Окошкин. — У меня, что ли, счастье?

— Самое настоящее, — усмехнулся Давид Львович. — И ты со временем сам поймешь.

— А служитель культа?

— В шею служителя!

— А теща?

— С тещей нужно расселиться.

— А… а промтовары эти все?

— Будь мужчиной, и кончатся промтовары…

— А…

— Ладно, — сказал Ханин. — Надоело! Почитай лучше книжку, какой-то ты, действительно, нервный стал.

Они оба почитали еще с полчаса, потом Ханин спросил, можно ли гасить свет. Но Василий уже не ответил — спал. На нем была новая нижняя рубашка с розовыми отворотиками. «Промтовары», — подумал Давид Львович, погасил свет и улыбнулся в темноте. Ему сделалось смешно и немножко жаль Васю.

Приехали до вас!

Потирая большими руками горящее от морской воды и одеколона лицо, он сидел и думал до рассвета, порою считая часы, оставшиеся до прилета Балашовой, потом опять, оскальзываясь сапогами, спустился к морю и уплыл далеко, черт знает куда, развернулся и, рассекая могучим плечом багровые от восходящего солнца волны, вернулся к берегу. Одеваясь в грохоте прибоя, он не слышал, что его зовут, а когда увидел ночного сторожа Фадеича, опасливо бегущего вдоль полосы прибоя, то не обратил на него внимания.

— Товарищ Лапшин! — подобравшись как можно ближе к Ивану Михайловичу, закричал старик. — Там до вас приехали, уже с час дожидаются на крыльце.

— Чего? — крикнул Лапшин.

— Приехали до вас! — повторил дед, тыча стволом берданки в сторону Дома отдыха. — Дожидаются…

Старик ухитрялся дежурить в полушубке и папахе, словно за Полярным кругом, и было смешно видеть эту приземистую фигуру на фоне пальм и олеандров. Лапшин улыбнулся и тотчас же с досадой подумал, что, наверное, теперь придется провожать пьяного Антропова домой, потому что кто же, кроме него, явится сюда в такую рань. Дед потащился наверх, а за ним не спеша, помахивая полотенцем, пошел Лапшин. Ему не хотелось сейчас слушать унылые жалобы Антропова, не хотелось никакой болтовни, и, наверное, поэтому, уже совсем близко подойдя к Балашовой, он не понимал, что это она.

— Иван Михайлович, куда вы смотрите? — тихо и испуганно спросила Катя. — Вот же я!