Советский детектив. Том 7. Один год

Она смотрела на Лапшина строго, а он вдруг подумал: «Вот перец» — и плутовато улыбнулся.

— Чего это вы?

— А ничего, — сказал Лапшин. — Подумал — серьезный у вас характер.

— Серьезный! — невесело ответила Катерина Васильевна. — Некоторые даже считают меня синим чулком, ханжой и, простите, занудой. Я вас, наверное, задерживаю?

— Что вы! — даже испугался Иван Михайлович. — Нисколько.

Ему очень хотелось рассказать ей, как он слушал давеча их радиопьесу, но подходящие слова как-то не приходили на ум, и Лапшин осведомился — чего бы хотела Катерина Васильевна: показать ей типов, ход следствия, или она еще посмотрит фотографии?

— Не знаю, — ответила Балашова, — как вам удобно, мне все интересно. Я, видите ли, должна играть проститутку в этой пьесе, воровку и немного даже психопатку. Такую, правда, которая во втором действии начинает перестраиваться, и процесс у нее протекает очень бурно…

— Вот насчет бурной перестройки, — сказал Лапшин опасливо, — тут я, знаете, не ручаюсь, но тетенька одна есть интересная, заводная дамочка — «Катька-Наполеон» ее кличка…

— Значит, еще и тезка…

— Тезка. Но вы мне про вашу роль поподробнее изложите, я вам, может, что-нибудь толковое посоветую, этот народишко кое-как знаю…

Она стала рассказывать, а он слушал, подперев свое большое лицо руками и иногда поматывая головой. Вначале Катерина Васильевна путалась и шутила, потом стала рассказывать спокойно и подробно.

— Мне, в общем, не все нравится, — сказала она, — но роль может выйти. Как вам кажется? Не вся, но хоть что-то.

— А вы с тем стариком, который с челюстью, против пьесы?

— Ах, с Захаровым! — улыбнувшись, сказала Балашова. — Нет, мы против режиссера. Режиссер у нас плохой, пошлый. А Захаров — сам режиссер. Кажется, теперь Захаров будет эту пьесу ставить. У него интересные мысли есть, и мы с ним тогда у вас так радовались потому, что все наши мысли совпадали с тем, что вы говорили. И мы пьесу теперь переделываем… Драматург сам приехал сюда…

И Балашова стала рассказывать о том, как будет переделана пьеса.

— Так, конечно, лучше, — сказал Лапшин, — так даже и вовсе неплохо!

Он перестал чувствовать себя стесненным, и на лице его проступило выражение спокойной, даже ленивой деловитости, очень ему идущее. Катерина Васильевна сидела у него долго, спрашивала, он охотно отвечал. Говорил он обстоятельно, серьезно, задумывался и, как человек много знающий о жизни, ничего не обшучивал. Слушать его было приятно еще и потому, что, рассказывая, он избегал какой бы то ни было наукообразности и держался так, точно ему самому не все еще было ясно и понятно.

— Темные дела происходят на свете, — говорил он, и нельзя было разобрать — осуждает он эти темные дела или находит их заслуживающими внимательного изучения.

— Вам, наверное, все люди кажутся жуликами, ворами, конокрадами или убийцами? — спросила Балашова.

Он внимательно взглянул на нее, подумал и не торопясь ответил:

— Нет, Катерина Васильевна, не кажутся мне люди такими. Люди — хороший народ.

— Ой ли?

— Люди — хороший народ! — еще более уверенно, чем в первый раз, повторил Лапшин. — Я знаю!

И Катерина Васильевна подумала, что люди действительно хороший народ, если Лапшин говорит об этом с такой настойчивой уверенностью.

— Ну а этот? — спросила она, кивнув на стул, на котором давеча сидел кудрявый и седой дядя Пава.

— Шкаденков-то? Ну, Шкаденков разве человек? Взбесился, с ним кончать надо.

— Это как — кончать?

— Ликвидировать! — с неудовольствием объяснил Лапшин. — Освободить людей от такого… собрата, что ли…

— И вам никогда не бывает их жалко? — понимая, что этого спрашивать не следует, все-таки спросила Катерина Васильевна.

— Да как вам ответить? Есть у меня доктор, дружок — хирург Антропов. Вот он однажды такую мысль выразил, что если он совершенно убежден, что надобно ногу ампутировать, иначе человек погибнет, то ему эту ногу не жалко. Человека жальчее! Так и тут — общество наше жальчее!

— Я понимаю! Я очень понимаю! — сказала Балашова. — Мой Василий Акимович тоже так считает…

— Это кто же ваш Василий Акимович? — вдруг против своей воли неприязненным голосом осведомился Лапшин.

— Кто? — немножко растерялась Балашова. — Как кто? Папа мой…

Разговор, словно бы иссяк на мгновение, Иван Михайлович прокатил по столу граненый карандаш, потом сказал:

— Был у меня дружок один — хороший чекист, помер в одночасье от сыпняка, так он, бывало, говорил: «Вычистим мы с тобой, Ваня, от всякой пакости нашу землю, посадим сад, погуляем на старости лет в саду». И не погулял. Не дожил.

Иван Михайлович словно с досадой махнул рукой и спросил — звать ли «Наполеона».

— Позовите, — тихо ответила Балашова. И повторила: — «Вычистим землю, посадим сад и погуляем на старости в саду». Удивительно хорошо! Чисто, главное, необыкновенно…