Советский детектив. Том 7. Один год

— Чего мне брехать из могилы-то, — усмехнулся Балага, — только мне виднее, всего и делов.

— Что же делать? — спросил Алексей.

— Иди к Лапшину, винись.

— А дальше?

— Поедешь в лагеря — копать.

— Это медведь поедет копать, — сказал Жмакин, — я не поеду. На мой век дураков хватит, будьте покойны.

— Это чтобы по карманам лазить? Хватит. Да какая радость-то? Все равно лагеря.

— Убегу.

— Куда?

— Сюда.

— Опять посадят.

— И опять убегу.

— Дальше Советского Союза не убежишь, вернут в лагеря и будешь работать или сдохнешь, дурак ты!

— Не буду работать.

— Почему?

— А почему ты не работал?

Балага усмехнулся:

— Зачем же мне было работать, Лешенька?

— Может, ты в комсомол вступил? — спросил Жмакин. — Или в юные пионеры? Или в октябрята? Что-то я тебя, старичок, никак не разберу…

— А чего меня разбирать, когда я шутю! — дробно засмеялся Балага. — Я, Леша, старичок веселый, болтунишка, мне с человеком посмеяться — лучше не надо удовольствия. Дай-ка, сынок, денежку мне, я и пойду…

— Сколько ж тебе дать?

— Сколько не жалко.

— Мне ничего не жалко, — вглядываясь в опухшее лицо Балаги, сказал Алексей серьезно. — Мне и тебя не жалко, а потому денег я тебе не дам. Пожрал и беги, старая холера, хватит, заработал с меня…

— Чего же я заработал, — захныкал Балага, — супу да биточки всего заработка?

Жмакин, прищурившись, глядел на Балагу.

— А ты цыпленочек, я примечаю, — сказал Балага. — Ох, сынок, допрыгаешься с твоим карактером…

— Иди! «Карактер»!

Балага пошел, прихрамывая, оглядываясь. Алексей выпил еще стопку и обогнал Балагу на лестнице: чтобы чего неожиданного не приключилось, выходить лучше было первым. И что его тянет все время черту в зубы? Впрочем, наплевать! Не попался у Нонки, не попадется и здесь! Уж если от самого Лапшина ушел на площади, от дверей розыска, — значит, не скоро его возьмут. Значит, судьба!

Балашова

Его разбудила Патрикеевна — нужны были деньги на рынок. Иван Михайлович долго ничего не понимал, потом рассердился:

— Поди ты, ей-богу! Откуда у меня деньги перед получкой? Рождение праздновали, коньяки эти, черт бы их подрал…

— И не коньяки, а Василию вы давеча под предлогом его сестры сотню отвалили! — перебила Патрикеевна. — Я тоже, между прочим, не слепая.

— Между прочим, это мое дело — кому я деньги одалживаю! — вконец рассвирепел Лапшин.

Патрикеевна постояла, помолчала. Лапшин сопел, глядя в потолок.

— Я на свои куплю, — торжественным голосом произнесла Патрикеевна, — только вы запомните.

Наконец она ушла. Лапшин поднялся, включил чайник и отправился под душ.

— Вставай, Васюта, — сказал он, вернувшись, — пора! Царство небесное проспишь.

И уселся пить чай. Окошкин долго охал, потягивался, даже сказал, что ночью у него «в сердце были острые перебои».

— Смотри-ка! — удивился Иван Михайлович. — А спал — хоть из пушки пали.

— Это от слабости. Ужасная у меня слабость, Иван Михайлович, прямо-таки до смешного…

— Это верно, что до смешного! — подтвердил Лапшин.

— Но на работу я пойду!

— А что, — спокойно согласился Иван Михайлович. — Конечно, можешь работать.

Окошкин ненадолго обиделся. Он думал, что Лапшин удивится его мужеству или похвалит, а тот допил чай, натянул сапоги и велел Василию поторапливаться.

— Может, машину вызовем? — томным голосом осведомился Окошкин. — Я все-таки…

Машину не вызвали.

В Управлении, едва Лапшин снял шинель, к нему в кабинет влетел Окошкин в сообщил:

— Жмакин сорвался, Иван Михайлович.

— Да что ты?

— В Ленинграде он.

— Ты думаешь? — спросил Лапшин.

— Точно! — воскликнул Окошкин. — Его брать надо.

— Ну и бери. Кстати, как там Тамаркин — дружок твой? Все в порядке?

Окошкин скис. Лапшину привели дядю Паву — степенного, очень красивого конокрада. Покашляв в ладонь, дядя Пава сел на стул и положил большие, в крупных узлах вен, руки на колени. «Такой и задавить может своими ручищами, — подумал Иван Михайлович, — только попадись на дорожке». Когда Лапшин взглянул ему в глаза, тот почтительно произнес:

— Здравия желаем, гражданин начальник.

— Здравствуйте, — ответил Лапшин. — Что имеете добавить к показаниям?

— А никаких показаниев и не было! — произнес дядя Пава лениво. — Которое у вас написано — все вранье. В расстройстве был за несправедливость и наговорил невесть чего.

Злобно-лукавые его глаза внезапно погасли, сделались мутными. Он пригладил большой ладонью синие, с цыганскими кольцами, кудри и потупился.

Лапшин молча перелистывал дело Шкаденкова.

— Везде ваши подписи…

— Мало ли…

— Но это вы подписывали.

— Хотел — подписывал, не хочу — говорю, не подписывал. Плевал я на вас, гражданин начальничек.

Он с хрустом почесал седеющую бороду и значительно произнес:

— Торопиться нам некуда, куды вы меня направляете — не опоздаем. Там завсегда место найдется — хушь нынче, хушь завтра. Назад не вернут. А тут все ж в окошко взглянуть можно. Хоть и в крупную клетку небо, а все ж небо, облачка в небе плывут…

Иван Михайлович молчал. Его большое лицо потемнело. Он покашлял, еще порылся в деле, потом позвонил и велел вызвать Бочкова. Тот пришел, хромая, в дверях вынул изо рта пустой мундштук и встал смирно.