Советский детектив. Том 7. Один год

Осторожно Жмакин стал нащупывать старые связи. Друзей не было никого — Лапшин с Бочковым, видно, не зря получали свою зарплату. Кое-кто отсиживал срок, кое-кто сидел под следствием, одного малознакомого, немножко придурковатого, по кличке «Марамура», он встретил в зале ожидания на Московском и опять узнал, что ходит слух, будто он, Жмакин, выдал угрозыску Ожогина и Матроса.

Они сидели рядом на скамье, Марамура ел жареный пирожок с повидлом и говорил уныло:

— Я что, я ничего, а другие некоторые так думают, будто даже упрятали тебя временно, чтобы не сделали тебе ребята толковище[Толковище — воровской самосуд.].

— Толковище? — усмехнулся Жмакин. — Я б вам показал толковище!

— А чего? Ножа под левую лопатку с приветом, — все так же вяло сказал Марамура. — Нонка говорила, что никто, как ты.

— Ах, Нонка?

Идти к ней было опасно, очень опасно, и все-таки Жмакин пошел. Нона — вдова Вольки — должна была жить на Васильевском, на Малом проспекте, в старинном доме с четырьмя колоннами по фасаду. В грязном, вонючем дворе на него набросилась собака, Жмакин пнул ее ногой и поднялся на крыльцо. С поднятым воротником заграничного, купленного на барахолке пальто, с пестрым шарфом, замотанным вокруг шеи, в светлой пушистой кепке, он выглядел не то киноартистом, не то иностранцем, и Нона никак не могла его узнать, а когда узнала, то испугалась и попятилась. Она худо видела, щурилась близоруко, и было страшно, что после расстрела Вольки Нона по-прежнему красит перекисью волосы, мажет помадой губы и на ресницах у нее накрап.

— Ну? Чего боишься? — садясь и вытягивая ноги, спросил он.

Нона не отвечала, силясь закурить, длинные ее пальцы дрожали.

— Как дело-то сделалось? — спросил Жмакин.

Она пожала плечами.

— Не знаешь? А я знаю, — бешеным срывающимся голосом крикнул Жмакин. — Я-то знаю, через кого он к стенке пошел…

— Я, что ли, его заложила? — наконец закурив, нагло спросила Нона. — Нужно больно!

— Он не нужен, его деньги нужны были, — наклонившись к ней, опять крикнул Жмакин. — Он тебя любил, он слишком тебя любил я для тебя все делал, чего и вовсе делать не хотел. Потому Лапшин и сказал — а Лапшин не врет никогда, — потому давеча и сказал: жалко было Матроса, и Ожогина тоже жалко…

— А ты теперь с Лапшиным подружился? — наклонившись к Жмакину и щуря на него свой близорукие глаза, спросила Нона. — Потому и приехал досрочно? Правильно, Алексей?

Жмакин усмехнулся: вот куда она вела, куда заворачивала, оказывается. Ей нужен был человек, на которого могли бы подумать, что он заложил, то есть выдал розыску Вольку.

— Брось, Нона, — сказал Жмакин ровным голосом. — Ты толковище хочешь собрать и чтобы меня за тебя, за дело твоих рук воровским обычаем кончили? Не пойдет, дорогуша. И Ожогина и Вольку, конечно, ты заложила, и хавира твоя кругом в мусоре, но я человек спокойный и надеюсь на судьбу. Возьмут так возьмут, моя жизнь сломанная, и никуда не денешься, но вот кое в чем разобраться мне надо, совсем даже необходимо…

— В чем же это разобраться, Алешенька?

— Во многом, что тебя не касается. И в одном, что не без тебя сделано. Магазин ювелирный Волька для тебя брал…

— Погоди! — попросила она. — Ты подумай…

— Думать не стану. Я его и Ожогина предупреждал — дело нехорошее, соцсобственность, сторожа надо будет пришить. Ты тогда сказала, что я ссучился и надо делать толковище. Было?

Она молчала, прижавшись к спинке стула.

— Это ты, стерва, его погубила! — вновь задохнувшись, прошипел Алексей. — Это ты его гнала на бандитизм, это ты барахло себе покупала и всякие камешки в уши, это для тебя он норковую шубу купил, а мне жаловался, что хочет идти с повинной, ломать свое прошлое, все сначала начинать. И Ожогин хотел виниться Лапшину, но ты не дала. Ты закричала, что они сморкачи, что пеленки у них мокрые и что ты обойдешься без ихних профсоюзов…

— Я шутила! — белыми губами прошептала она.

— Пришить бы тебя здесь и концы в воду! — кривя лицо, сказал Жмакин. — Только не могу я людей убивать, мутит. Запомни, Нонка: возьмут — все про тебя открою, ничего не утаю. Они дурни, а зло — ты! Они напились и пошли на дело, а напоила и научила их ты. И живешь, змея, а их нет. И сторожа они зарезали, как ты их научила, я в пересылке слышал подробности, я ведь разговор помню, и помню, как плюнул и ушел от вас, и еще помню, как ты Ожогину сказала, что меня надо кончать. Было?

— Не кричи!

— Боишься, падло?

Она, как бы в рассеянности, как бы едва держась на ногах, подошла к окну, чтобы открыть форточку. Жмакин дернул ее за руку, приказал:

— Садись! Я тебе покажу сигналы давать — здесь, дескать, товар, берите! Выйду во двор, увижу открытую форточку, живой тебе не остаться.

Плюнул и ушел.

Во дворе огляделся внимательно — все форточки были закрыты наглухо. «Любовь!» — вдруг вспомнил Жмакин покойного Вольку. «Я ее люблю, ты не шути с этим делом, Псих!» Вот она — любовь.

Но зачем он сюда приходил, для чего?

Весь день он пил, пил и вечером, справлял тризну по Вольке и Ожогину, но вновь наступила ночь, он устал невыносимо, и опять надо было куда-то деваться, не мог же он вечно дрожать на улицах?