Советский Фауст

— Ехали мы долго, наверно, месяц, по 9-10 человек в купе, политические опять спорили, ругались. Приехали в Магадан, в лагерь. Меня привлекали к работе по бытовой радиотехнике. Заборов поначалу не было, иногда даже за грибами ходили. Общался больше с уголовниками, с ними было проще. Политические и здесь продолжали выяснять отношения. Тяжело было на дорожном строительстве, камни заставляли грузить и возить.

Да, это просто, — выступать с лозунгами о мелиорации всей страны, как Фауст у Гете... Наш герой, друг Эйнштейна и Чаплина, погиб бы в колымских каменоломнях, если и здесь не выручила бы его изобретательская смекалка. Придумал что-то вроде деревянного монорельса для своей тачки, стал выполнять по нескольку норм, за что получал дополнительные «пайки» («две я съедал сам, остальное отдавал соседям»). А тут еще мода пошла на Колыме — гулаговские начальники начали друг перед другом хвастаться художественной самодеятельностью и воспитательной работой. Узнав, что Термен имеет отношение к искусству, поручили ему «организовать музыку». Он и это задание выполнил блестяще. Собрал симфонический оркестр, благо под рукой находился почти полный состав Московской и Ленинградской филармоний.

Слушаю Льва Сергеевича и не понимаю — разыгрывает он меня или на самом деле ему и здесь было «интересно»? Или просто всерьез вспоминать — не хочет? Поэтому — с улыбкою своею детской — лишь о смешных моментах или о нечаянных радостях:

— Исполняли мы «Болеро» Равеля. Начальники других лагерей умирали от зависти. Но все испортили уголовники, затмили нас своим коронным номером под названием «чорт». Дело в том, что туалетов в лагерях не было, одна общая канава, прямо под открытым небом. Зимой над ней пар стоял. И вот в каком-то лагере закончили мы свое «Болеро», выходим. А тут из барака выпрыгивает на мороз голый человек, бух — прямо в канаву, и, грязный как черт, лезет оттуда обниматься с начальством, с охраной. Хохот, аплодисменты. «Болеро» было посрамлено...

На самом деле — очень смешно. Интересно, как оценил бы американский рецензент моей статьи или сам Морис Равель этот концерт?.. Хотя что американцы и французы, я сам до сих пор не понимаю, — все предохранители в голове перегорают, — с какой стати, с какой целью надо было держать столько первоклассных специалистов в каменоломнях. Даже по лемуровской психологии это вроде бы абсурд. Приближалась война. Когда приперло, дошло и до них, лемуров, дошло до Мефистофеля.

— Пробыл я на Колыме недолго, чуть меньше года. Пришло в лагерь какое-то письмо, и меня повезли в Москву. А один уголовник, которому я отдавал свою лишнюю пайку, подарил мне свою шубу, иначе бы я замерз в пути.

В Москве оказался на знаменитой авиационной «шарашке» на Яузе[51], где под тюремной охраной реализовали свои мечты ведущие авиаконструкторы А.Туполев, В.Мясищев, В.Петляков. С ними же Термен продолжал заниматься военной техникой в Омске, в эвакуации. Кстати, у него в бригаде работал вызволенный с его помощью из тюрьмы будущий конструктор космических кораблей Сергей Королев: «Он был у меня лаборантом, делал разные деревянные детали». Льву Сергеевичу поручили конструировать аппаратуру радиоуправления для беспилотных самолетов, а также радиомаяки, радиобуи для контроля за передвижением военной техники.

Скрипач Сигети, написавший свои воспоминания уже после войны и не знавший, что Термен жив, не ведавший, чем он занимался после их разлуки, с ужасом задумывается после своего описания «терменвокса»: «А не могло ли использоваться подобное бесконтактное управление и на войне, в минном деле?» Но после успокаивает себя: может быть, наоборот, такая техника помогала обнаруживать мины... Так или иначе, Сигети попал в точку, — все, что ни придумали бы гениальные инженеры для целей созидания, военные могут приспособить под себя, для разрушения. Диалектика!

В Омске Лев Сергеевич жил в одном доме с семьей Берия, жену его знал, Зину, а его сын, говорят, любил прибегать к Термену, — уж больно хороши были придуманные им технические игрушки.

Еще более занимательные «технические игрушки» пришлось придумывать Термену, когда его перевели в закрытый институт НКВД где-то под Ленинградом. Задачи, которые решались дружным коллективом этой сверхсекретной «шарашки», близки, судя по всему, к тем, что описывает Солженицын в «Круге первом»: шифрование, дешифровка, спецсвязь.

— Лев Сергеевич, а Вы не пересекались в те времена с человеком по фамилии Солженицын?

— Нет, не помню такого.

Выходит, не один был такой институт. Хотя сюжеты и нравственные коллизии, связанные с «научной деятельностью» этих шарашечных НИИ, были весьма схожи. Чем только не пришлось заниматься изобретателю терменвокса в те годы, работая без свободы, но с охраной! Кто только не посягал на его талант! Термен, по-видимому, и выжил тогда лишь потому, что был нужен сильным мира сего, мира лемуров.