Советский Пушкин

Смертный! век твой – сновиденье:
Счастье резвое лови;
Наслаждайся! наслаждайся!
Чаще кубок наливай;
Страстью нежно утомляйся,
И за чашей отдыхай!

(«Гроб Анакреона».)

Ах, младость не приходит вновь!
Зови же сладкое безделье
И легкокрылую любовь
И легкокрылое похмелье!..
Мгновенью жизни будь послушен,
Будь молод в юности твоей!

(«Стансы Толстому».)

Жизнь – игра, и искусство – игра; одна игра чудно сливается с другой, и первое правило пушкинской музы: играй-пока есть силы, пока не прошла молодость, пока обстоятельства позволяют заполнять дни беспечальными пиршествами беззаботных друзей и подруг:

Доколе, Музами любимый,
Ты Пиэрид горишь огнем,
Доколь, сражен стрелой незримой,
В подземный ты не снидешь дом,
Мирские забывай печали,
Играй: тебя младой Назон,
Эрот и Грации венчали,
А лиру строил Апполон.

(«К Батюшкову».)

Неуемное веселье, нестесненные юные радости переходили у Пушкина порой и в излишества. Он говорил о себе:

А я, повеса вечно праздный,
Потомок негров безобразный,
Взращенный в дикой простоте,
Любви не ведая страданий,
Я нравлюсь юной красоте
Бесстыдным бешенством желаний…

(«Юрьеву».)

Но Пушкин никогда, и в минуты самого сильного разгула, не принадлежал к тем последователям эпикуреизма, которые использовывали поучения школы для того, чтобы превратить жизнь в свиной хлев. Эпикурейские наслаждения юности смягчены у Пушкина поэтическим вдохновеньем, изяществом и гармонией искусства, кипением молодого разума, познавшего цену высших достижений человеческого познания. Преданный «приятной суете», Пушкин не может обойтись без сладких мечтаний поэтической фантазии, которая скрашивала ему часы лицейских заточений, которую Он сажал за стол со своими собутыльниками и подругами. Как ни была бурна молодость Пушкина, он не унижал достоинства человека: он не относился к друзьям только как к собутыльникам, он не относился к женщине только как к орудию наслажденья. Он проповедовал и практиковал эпикуреизм в кругу людей, смотревших на жизнь также, как он, и где, следовательно, равенство отношений не было нарушено.

Наряду с легкомысленно-эпикурейской любовью Пушкин и в ранний период своего творчества пел и иную любовь. В одном из своих стихотворений он обращается к «живописцу»:

Представь мечту любви стыдливой…

Жизнь радостна, но и серьезна. Пушкину достаточно пережить испытание неразделенной любви, испытание еще очень поверхностное, ни в какой мере не затрагивающее основные причины страдания на земле, чтобы понять:

Что вы, восторги сладострастья,
Пред тайной прелестью отрад
Прямой любви прямого счастья?

(«Месяц».)

И каким при этом простым, четким, не сочиненным, прямо из сердца исторгающимся языком говорит Пушкин об усложняющихся своих переживаниях, о первых нежных горестях своих? Как он старается утишить

…грустные мечтанья,
Любви напрасные страданья
И строгим разумом моим
Чуть усыпленные желанья.

(Там же.)

Пушкин, не отказавшись от радости как от цели жизни, начинает считать, что в чувствах людей, где все зависит от воли не одной, а обеих сторон, полнота счастья не была бы достигнута, если б радость не оттенялась порой печалью.

Для того чтобы правильно оценить юношеский эпикуреизм Пушкина, нужно напомнить, что он сочетался не только с поэзией. Пушкин понимал значение, силу и увлекательность знания. «О, сколько нам открытий чудных готовят просвещенья дух и опыт!» – восклицал он. Чтобы освободить место для попойки, он мог непочтительно отправить под стол фолианты «холодных мудрецов»:

Без них мы пить умеем.

Однако, веселье, не разделенное с музами и разумом, было Пушкину все же не в веселье; радости без просвещенья, без разума, без искусства Пушкин себе не мыслил:

Укрывшись в кабинет,
Один я не скучаю
И часто целый свет,
С восторгом забываю.
Друзья мне – мертвецы,
Парнасские жрецы… —

(«Городок».)

среди которых были и сын Мома и Минервы, фернейский злой крикун – Вольтер и Вергилий, и Тасс с Гомером, и многие и многие другие.