Советский Пушкин

Нет, Пушкин никогда не был пленником острова Цитеры, понимающим радость жизни только в грубом, только в низменном смысле. Слишком широки и всеобъемлющи были влеченья его души, слишком жаден он был к сокровищам познанья и дарам искусства. В конце концов юношеский разгул Пушкина был лишь вольным весельем здоровой, беспечной и оптимистической юности. Ведь и Чернышевский, человек-борец за счастье человечества, живший в иную эпоху, ригористически подчинявший все движенья своего существа революционному долгу, также признавал права молодости на веселье и свободные радости, от которых она уходит вместе с возрастом и с развитием более глубоких интересов. В основе своей идеал Пушкина был идеалом человеческого’ и человечного счастья, элементы которого составлялись из наслаждений и тела и духа.

«Сладострастье высоких мыслей и стихов» («Жуковскому») Пушкин ценил не меньше сладострастья плоти.

Идеал счастья Пушкина отличался от нашего идеала счастья, но это был идеал полного и всестороннего счастья материалистически настроенного человека, понимавшего цену многовековых культурных завоеваний истории.

Пушкинский идеал счастья, казалось, был легко осуществим. Пушкин был членом господствующего класса. Первоначально поэт мыслил себе достижение счастья в согласии с окружающей действительностью. В ряде стихотворений Пушкина мы находим проявление идеологии, близкой к официальной («Воспоминания в Царском Селе», «Наполеон на Эльбе», «На возвращение государя императора из Парижа в 1815 году», «Принцу Оранскому»). Россия Александра I, победившая Наполеона, обеспечивала благотворный мир, на лоне которого, казалось, каждый может достичь блаженства.

Однако, идеал счастья оказался недостижим для Пушкина. Жизнь несла ему горе и преждевременный трагический конец, и в сознании его постепенно меняется представление о жизни. Радость меркнет, взгляд на жизнь уже не ассоциируется прочно с представлением о счастьи, сквозь благословляющие песни все явственней и сильней проступает голос разочарованья, скорби, страданья, стоического представления о жизни:

Мой путь уныл.
Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.

(«Элегия».)

Оптимизм был органической чертой натуры Пушкина, жажда счастья была у него неистребима, – сквозь скорби и заботы надежда на счастье светила ему манящей и обвораживающей улыбкой:

Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать,
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья:
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть – на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.

(Там же.)

Так было, вероятно, до самой смерти поэта, и тем не менее, несмотря на надежды и упованья, радость все же переходила в печаль. Таков был первый и самый непосредственный результат от столкновенья жаждущего счастья поэта с жестокой и неразумной действительностью. Это было неразрешимое для Пушкина противоречие: с открытой душой ждешь радости, а пожинаешь печаль. С юношеских лет он как бы предчувствует нечто подобное:

С порога жизни в отдаленье
Нетерпеливо я смотрел:
«Там, там, – мечтал я, – наслажденье!»
Но я за призраком летел.

(«Наслажденье».)

Первоначально «печали след» – лишь след несчастливой любви. Однако, с течением времени печаль любви у Пушкина крепла и сгущалась, превращаясь в смутное, но горестное предчувствие ожидающей поэта жизненной судьбы. Как трогательно-грустно его «Послание к князю А. М. Горчакову»: