Советский Пушкин

А мой удел… но пасмурным туманом
Зачем же мне грядущее скрывать?
Увы! Нельзя мне вечным жить обманом
И счастья тень, забывшись, обнимать.
Вся жизнь моя – печальный мрак ненастья,
Две-три весны, младенцем, может быть,
Я счастлив был, не понимая счастья…
…………………………………………………………………….
Твоя заря – заря весны прекрасной;
Моя ж, мой друг, – осенняя заря.
Я знал любовь, но не знавал надежды,
Страдал один, в безмолвии любил.
Безумный сон покинул томны вежды,
Но мрачные я грезы не забыл.
Душа полна невольной, грустной думой;
Мне кажется: на жизненном пиру
Один, с тоской, явлюсь я, гость угрюмый…
…………………………………………………………………….
Ужель умру, не ведая, что радость?
Зачем же жизнь дана мне от богов?
Чего мне ждать? В рядах забытый воин,
Среди толпы затерянный певец,
Каких наград я в будущем достоин
И счастия какой возьму венец?

Какой характерный для Пушкина оборот: если жизнь не может дать радости, тогда зачем она, какой в ней смысл, для какой цели дарована она богами? Однако, Пушкин не был бы Пушкиным, если б он не нашел примиряющего завершения элегических предчувствий. «Нет! и в слезах сокрыто наслажденье», – утешает он себя. С пушкинской широтой и доброжелательностью он думает найти замену счастья, ограду от несчастья в поэтическом призвании и благоденствии Друзей:

И в жизни сей мне будет в утешенье:
Мой скромный дар и счастие друзей.

Сознание противоречия между жаждой счастья и тем, что дает действительность, периодически возвращаясь, становится все шире, глубже, выходя далеко за пределы любовных жалоб:

Под бурями судьбы жестокой
Увял цветущий мой венец;
Живу печальный, одинокий
И жду: придет ли мой конец?
Так, поздним хладом пораженный,
Как бури слышен зимний свист,
Один на ветке обнаженной
Трепещет запоздалый лист.

(«Я пережил свои желанья»)

Счастье кажется поэту невозможным, неосуществимым. Но поэт не так-то легко сдает свои надежды. Если нет счастья, то есть его суррогат, идеал трудовой и независимой жизни, знающей свои скромные и чистые неги:

На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля —
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальнюю трудов и чистых нег.

«Чорт меня догадал бредить о счастьи, – пишет он 31 августа 1830 года Плетневу, – как будто я для него создан. Должно мне было довольствоваться независимостью».

Умаление идеала счастья не было добровольным. Пушкин уменьшал свои требования к жизни: в результате поражений и невзгод, он отступал от враждебных сил на участок, где ему казалось, что он сможет осуществить хоть часть своих мечтаний. Но в глубине души его не умолкала жажда полного, нестесненного счастья. Он мог сказать о себе словами Онегина:

Я думал: вольность и покой
Замена счастью.
                               Боже мой!
Как я ошибся…

Но сколько б ни было у Пушкина готовности пойти на компромисс в своих стремлениях к полной радости, сколько б ни было примирительных аккордов в его горестных размышлениях о тщете надежд на счастье, – он видел: не спастись ему от злой судьбы, от роковой сети действительности, оплетшей его со всех сторон, не уйти ему от погибельной развязки. Грустные размышления о судьбе своего жизненного идеала приводят поэта к совершенно необычным для него нотам. Поэт как бы признает свое поражение, он готов смириться, готов совсем отказаться от счастья, – правда, вместе с счастьем отказываясь и от бытия, ибо жить и быть счастливым первоначально у Пушкина значило одно и то же. В поэтическом наследстве Пушкина – этого величайшего жизнелюбца – мы встречаем безнадежно скорбные строки «Трех ключей», восхваляющих забвение, небытие как единственное доступное человеку утешенье: