Советский Пушкин

Медный Всадник уничтожил Евгения, но еще неизвестно, к каким результатам приведет в будущем это столкновение Россию. Евгений вовсе не так ничтожен, как это может показаться с первого взгляда. Медный Всадник вынужден считаться с ним, вынужден вступить с ним в единоборство, а это значит, что если историческая необходимость в данный момент на стороне Медного Всадника, то и Евгений в своем бунте также прав. Евгений носит в себе черты идеала самого Пушкина. Но восстание Евгения не оправдано наличием сил на его стороне, оно при данных исторических условиях безумство— и вот возмездие. «Медный всадник» – не аллегория. Это гениальнейшее произведение Пушкина не является зашифрованным от цензуры описанием какого-нибудь определенного исторического события, восстания декабристов, например, как полагает тов. Благой. События поэмы имеют не иносказательный, а прямой смысл. Пушкин тщательно позаботился о том, чтобы сверхиндивидуальная грандиозность сюжета получила не аллегорическую, а строго реалистическую мотивировку. Спор Евгения с истуканом, паническое бегство его от медного грохота погони вполне естественно объясняются бредом безумца. В то же время безумие Евгения не «прием», искусственно разрешающий задачу. Гениальность не нуждается в формалистических трюках, в безвкусных выдумках литературщины. В совершенных произведениях искусства все средства естественны, осмысленны, экономны, строго подчинены плану целого. Евгений безумен не для того, чтобы Пушкин мог объяснить великолепный и леденящий галоп бронзового кумира по улицам основанной им столицы. Евгений безумен, потому что не безумец не посмел бы вступить в единоборство с исполином, гордо и властно возвышающимся над уровнем обыкновенного человеческого роста. Конкретный характер столкновения безумного героя с Медным Всадником, как он дан в поэме, с принудительной неизбежностью, естественно, реалистически вытекает из замысла поэта, из противопоставления двух совершенно несоизмеримых по силе, но равно правых сторон.

Идея «Медного всадника» вытекла из длительных и упорных раздумий Пушкина над судьбой протестующего гуманного личного начала, осмелившегося, несмотря на свою слабость, подняться против всесильной власти существующего. Радищев осужден Пушкиным, но и оправдан. Радищев «самоотвержен» и «рыцарски совестлив», он гуманен, человечен, самостоятелен, но бессилен; правительство и законы суровы, бесчеловечны, у них медное сердце, их нельзя тронуть призывом к человечности, как нельзя вышибить слезу из глаз металлического истукана, но они всесильны; возмездие обрушится на правую голову Радищева – полагает Пушкин – с неизбежностью и справедливостью исторической необходимости. «Если мысленно перенесемся мы к 1791 году, – рассуждает поэт о Радищеве, – если вспомним тогдашние политические обстоятельства, если представим себе силу нашего правительства, наши законы, не изменившиеся со времен Петра I, их строгость, в то время еще не смягченную двадцатипятилетним царствованием Александра, самодержца, умевшего уважать человечество; если подумаем: какие суровые люди окружали еще престол Екатерины, то преступление Радищева покажется нам действием сумасшедшего. Мелкий чиновник, человек без всякой власти, безо всякой опоры, дерзает вооружиться противу общего порядка, противу самодержавия, противу Екатерины! И заметьте: заговорщик надеется на соединенные силы своих товарищей; член тайного общества, в случае неудачи, или готовится изветом заслужить себе помилование, или, смотря на многочисленность своих соумышленников, полагается на безнаказанность. Но Радищев один. У него нет ни товарищей, ни соумышленников. В случае неуспеха, – а какого успеха может он ожидать? – он один отвечает за все, он один представляется жертвой закону. Мы никогда не почитали Радищева великим человеком. Поступок его всегда казался нам преступлением., ничем не извиняемым, а «Путешествие в Москву» весьма посредственною книгою; но со всем тем не можем в нем не признать преступника с духом необыкновенным; политического фанатика, заблуждающегося, конечно, но действующего с удивительным самоотвержением и с какой-то рыцарской совестливостью».

Разве не так же охарактеризовано Пушкиным безумство декабристов в их столкновении с совокупными силами самодержавного режима в приведенном уже нами выше высказывании из записки «О народном воспитаньи»?

Просвещенный разум Пушкина проник в подлинный трагический конфликт его времени. Трагический конфликт Пушкина носит строго классический характер. К нему вполне применимо следующее определение Плеханова, опирающегося на понимание трагического Белинским и Гегелем: