«Совок». Жизнь в преддверии коммунизма. Том III. СССР после 1988 года

Я наловил пять ершей. Михаил дал мне пять жерлиц с большими тройниками. Со стальным тройником, всаженным в спину, бедный ерш опускался на дно – на съедение налимом. На следующее дежурство одного из ершей налим проглотил. Остальных ершей я оставил или на съедение, или на мучительную смерть.

Когда я на леске почувствовал то ослабевающее, то нарастающее сопротивление, восторгу моему не было предела – впервые в жизни я поймал настоящую рыбу! Первую в моей жизни настоящую большую рыбину я поймал в пенсионном возрасте, и я вытащил красавца налима на кило двести. Вытащенный из воды налим раскрывал и смыкал пасть, надеясь заставить живительную воду омыть жаждущие влаги жабры, но только морозный воздух сушил их, и медленно уходила жизнь из только что еще здорового тела. Это было под Новый год, и для меня это был хороший подарок на день рождения Риты.

Зачем я пишу о мучениях червей и рыб? В фильме Ларисы Шепитько я увидел сцену казни отца в присутствии сына. Лариса долго показывала эту сцену, как будто смакуя жестокость лишения жизни вот еще живого, еще здорового, не готового к смерти человека. Я возмутился этим смакованием, и сказал, что только женщины способны на такое смакование, на такую жестокость по отношению к зрителям. Самого фильма я не видел, я видел только эту сцену в каком-то обзоре, но сказал, что на фильмы этого режиссера не пойду. Я был потрясен необъятностью объема чаши жестокости в холодной голове и холодном сердце этой женщины.

А сам?

Мы шли на байдарках против слабого течения. Шли не спеша, т.к. в речушке было полно мелких топляков. Недалеко от нас взлетела утка, я схватил ружье и выстрелил, у утки повисла одна лапка. Ружье у меня курковка, и я не выстрелил из второго ствола. Утка осталась жива.

Так и стоит у меня перед глазами летящая утка и болтающейся одной ножкой. Сядет она на воду, а сумеет ли с одной лапкой взлететь, не уготовлена ли ей с наступлением зимы судьба голодной и холодной смерти.

А сам я думаю, что не смакую эти мучения, а пытаюсь сказать, сколь жесток этот мир, где живое поедает живое. Мы поделили мир, и внизу поставили бездвижных, выше подвижных, но беззвучных, еще выше звучных, но еще бессловесных, и на вершине этой пирамиды поставили себя – человека. Он подвижный, звонкоголосый, многословный – он враг всему живому. Все живое обрадовалось бы исчезновению с планеты человека: трава, которую он косит, деревья, которые он рубит, животные, которых он убивает.

Человек и сам себя поделил на своих и чужих, на наших и не наших (другого племени, другой веры). И всем живым правит закон борьбы за существование. Жизнь невозможна без этой борьбы, но человеку присуще и милосердие, так что, может быть, человек остановится, и хотя бы себя не будет уничтожать. Уж если червяка жалко, так неужели же другого человека не жалко. Наверное, я не прав в отношении Ларисы Шепитько. Наверное, и она к этому же призывает.

В среднем за 8 дней от дежурства до дежурства в наших лунках рядом с базой попадался один налим на 10 жерлиц.

Рыбалка бесконечно украсила мою жизнь. Иногда было очень трудно, когда в морозную зиму приходилось пробуривать два десятка лунок в метровом льду. Иногда было очень холодно, несмотря на тяжелую работу, бурить лунки в морозную вьюгу, и особенно разбирать голыми руками запутавшуюся леску. Но иногда рыбалка была блаженством. Выходя ловить ершей на Волгу рядом с базой, я брал с собой кресло. Солнечным февральским днем я удобно устраивался над лункой в кресле под пленочным мешком. За мешком мела морозная февральская поземка, а под мешком от февральского жаркого солнца таяли снежинки на резиновых галошах. Было мне тепло и уютно среди белоснежной солнечной красоты.

Было страшновато в последних числах марта и первых числах апреля возиться у лунок, которые уже не замерзали, а упрямо размывались пробуждающейся Волгой. Уже взломалась середина протоки, и несутся по ней, сталкиваясь друг с другом, льдины, а в большой, как прорубь, лунке зияет глубина черной воды, да все еще хочется поймать последнюю удачу. Однажды в такое время я поймал судака, а однажды щуку.

Родители жены Егора

Весной 1990 года Егор объявил, что они со Светой женятся.

Папа Светы – Владимир Александрович Елхимов работал на заводе старшим мастером.

Её мама – Нина Константиновна на должности инженера – технолога в НИИАТе (Научно исследовательский институт авиационной техники), филиал которого располагался на территории нашего завода.

«Будут внуки потом, все опять повторится сначала».

Как повторение, чтобы не забывали истории нашей родины, чтобы помнили о Великом эксперименте, вот еще одна линия людских судеб России ХХ века. Как мы жили в советское время.

Владимир Александрович рассказал о себе.