Современная американская повесть

— Слушайте, — втолковывает он полицейскому. — Не так давно были вопли — так? А потом пение — так? Так вот… — Он склоняет полицейского к тому, чтобы тот прошел с ним в здание и подтвердил у окон его заслугу в предотвращении катастрофы. Поверх его говорящей головы полицейский бесстрастно роняет: «Не спешите… Не напирайте… Все пройдете…»

Вдоль рельса налажена сигнализация. Слева от меня загорается синяя лампочка, и Фрэнк, бабулин полицейский, поднимает планку.

Вывернув голову, она прощается с нами окончательно:

— До свидания, Гарри. Заглядывай, — и проходит. Протискиваясь мимо своего облеченного властью приятеля, она говорит: — Увидимся, Фрэнк.

Отбросив официальность, тот взрывается: «Куда ты денешься!» Яростно мотая головой, следит за лампочками. Страшно подумать, что свою должность он отправляет каждый божий день.

Почти одновременно вспыхивают лампочки у меня и у мусорщика. Подняты наши планки. Нетерпение просителей впихивает меня в узкий, в ширину бедер, проход, и, разминувшись со своим синим хозяином, я поражаюсь физической силе охранников. Рукою атлета Фрэнк резко захлопывает планку, пересчитавшую мои позвонки, и осаживает художника и выплеснувшую его волну надежды. Я просовываюсь к правой арке и в дверях сталкиваюсь с мусорщиком: после должностной упитанности полицейского он просто хрупкое существо. Доведись нам схватиться, я бы переломал все его птичьи кости. Несомненно, он недоедает. Я держусь нашего уговора и устремляюсь налево мимо трубчатых турникетов с просителями. Четвертый свободен. Заскакиваю в него.

Пробыв пять часов сельдью в бочке, сейчас я чувствую себя акулой в безбрежных просторах. Начинаю понимать, отчего бабуля живет своими прошениями. Чтобы эдак воспарить, стоило помучиться.

Высоко над головой потолок: старинной работы стальная штамповка, не потолок, а настоящий антиквариат под многослойным покровом обновляемой краски. Из ослепительно яркого дня попадаешь в сумерки, и какую-то секунду я грежу божественным предвечерним полетом над склоном Западной скалы. Тот самый свет из сердцевины янтарной капли, из средоточия желаний. В полированной перегородке красного дерева жалобные окна, пышно увенчанные резными листьями. Обилие и тщательность ручной отделки удерживают в помещении дух почтенной старины, что звучит издевательством, если подумать, за какими крохами идут к слепым окнам намаявшиеся граждане. Окна в точности такие, как говорила Мейси. Решетка, за ней глухое матовое стекло. Вам приходилось когда-нибудь смотреть в глаза шестнадцати слепцам сразу?

Вот Мейси. Четвертое или пятое окно направо. Она стоит на одной ноге; вторая поджата и винтом закручена с первой; бедра легко вывернуты вполоборота. Платье на спине еще не высохло. Отсюда она смотрится вполне хорошо. Она жестикулирует, приводя свои доводы: ей-то известно, что окно видит.

Прямо передо мной Гавана. Над черным воротником костюма из синтетики пылает его шея.

Вижу, как отходит Лотерея, направляется вправо. У него убитый вид. Небритые щеки запали. Он далеко не использовал у окна отпущенного времени. Таким не хватает веры в себя, они легко сдаются и отходят, повесив голову и что-то бормоча под нос. Пройдет время, и он замыслит еще какое-нибудь гиблое дело.

Дальше справа — учительница. Неистовая паника расшатала ее менторские устои; жизнь перед нею как дом в руинах. О чем же таком она собиралась просить, что не смогла перенести ожидания?

А вон и бабуля колыхается у окна от смеха. Сегодня она гуляет вовсю. В сущности, ее не очень и заботит, будет Роберт учиться чтению или не будет. Родных она просто использует; чтобы не скучать, она придумала себе игру, всегда двигая против их пешки — свою.

С обоих краев линию турникетов замыкают пульты управления, за каждым — пара полицейских, священнодействующих, как органисты.

Они управляют турникетами, включая и выключая рубильники; какое-то устройство, догадываюсь я, подсказывает им своевременность включений. Вот от окна крутанулся замороченный проситель, поискал глазами выход, поплелся — и тотчас где-то щелкает турникет, и к освободившемуся месту спешит пьяный от ожидания, взмокший от пота.

У одного из окон справа — второе налево от Мейси — кто-то, размахивая руками, начинает кричать, словно предупреждая друга о нависшей опасности. Нет, другое: он одновременно взбешен и напуган — скорее уж, не он предупреждает, а предупреждают его самого. Он затравленно озирается, рот распялен криком, как зев лопающегося от натуги рюкзака. Сейчас он кричит прямо в стекло и, совершенно потеряв голову, молотит руками по защитной решетке. Я слышу топот ног — он дробный из-за эха в гулкой коробке с древним металлическим потолком: снаружи вбегают двое полицейских и сразу — направо. Схватив крикуна под руки, тащат его прочь; тот воет, как собака на луну. Полицейские отволакивают нарушителя к выходу в дальнем конце зала и вышвыривают на улицу.

Я не успеваю даже задуматься над этим мучительным эпизодом, как — щелк! — открывается мой турникет, и я отпущенный на волю скакун.