Современная американская повесть

Корабль уплыл, я вслед ему глядела, —

пела мать, —

Корабль уплыл в далекие моря…

(Мэйзи чувствовала: по телу матери разливается волна счастья, и это счастье не имеет никакого отношения к ним, к ней; мать счастлива, отдалена от них, погружена в себя.)

Корабль уплыл, я вслед ему глядела,
И на борту я видела себя.

Пальцы гладили ее, плели паутину, обволакивали Мэйзи счастьем, неприступностью, погруженностью в себя. Мягкая нить радости оплетает боль, и страх, и тоску, и стыд… почти изжившая себя, неуловимая старая радость, новая, хрупкая радость погруженности в себя, преобразующая, целительная. Трава, земля, широкий ствол дерева за спиной источали, сеяли, струили невидимые жизненные силы. Воздух лучился беспредельным сиянием, и сама Мэйзи лучилась. Мать рассеянно гладила ее по голове, вливала в нее раскованность, беспредельность, крылатость.

— Есть хочу, — сказал Бен.

— Глядите, как я прыгаю, — распорядился Джимми. — Мамочка, Мэйзи, глядите. Чего вы не смотрите?

Ветер подул с другой стороны, принес запах консервного завода. Мэйзи пронизала дрожь, в ней боролись два чувства; обеими руками она удерживала руку матери, чтобы та не перестала гладить, гладила еще. Подло. Что-то с шумом пронеслось, разъединило, задавило. Внутрь дыхания, в биение сердца втиснулась тяжесть, восстановились оковы.

— Гляжу, гляжу, — крикнула Анна.

Прежнее материнское выражение появилось на ее лице, материнский отклик, бдительность — во вновь скованном теле.

— А я ведь никакой еды не захватила с собой, Бен. И о чем только я в последние дни думаю? Все плывет. Катальпа… — Она засмеялась. — Чтоб тебе оплешиветь! — Они никогда не слышали от нее такого выражения. — Солнце-то припекает, а тени нигде нет. Полдень. А я ведь обещала миссис Крикши вернуться пораньше.

Никогда больше, после этого дня, Мэйзи не видела такого выражения — нового, непривычного выражения — на лице матери.

VIII

В босоногой и праздной летней поре наступил черед июля, и он явился, громадный, ленивый, знойный. Давно уже не давят школьные тиски, и детвора, набесновавшись в июне, переходит к более вдумчивым, к старинным играм.

На мусорной свалке нарезаются делянки, их разрабатывают, забрасывают, ведут за них борьбу, объединяют одну с другой. Охотники за сокровищами прочесывают свои участки, роются в мусоре, рыщут глазами. (С ними состязаются старики и старухи, они ищут все, что можно набросить на стол или кровать, поставить в комнату, подвесить к потолку или стене — все, что можно использовать, переделать, обменять, продать.) Дети — в школе их уже зачислили в разряд бессловесных, заклеймили как неспособных к наукам, искусству, творческому воображению, изобретательству — строят планы, измеряют, вычисляют, подсчитывают, проектируют, изобретают, конструируют, облачаются в замысловатые костюмы, ставят спектакли; постоянно — то есть когда не нужно сделать что-то по дому, сбегать по поручению, присмотреть за малышами, — в те промежутки, которые оставляют для них повседневность и труд, живут в мире напряженной лихорадочной деятельности, в восхитительном мире фантазии.

На неистощимой свалке то и дело вырастают причудливые строения: дозорные башни, корабли, шатры, крепости, навесы, здания клубов, города и магазины, железнодорожные пути, летние кухни, дворцы, оригинально обставленные бывшей мебелью, или же не мебелью, или вообще ничем.

По улицам движутся странные экипажи: бочка, в которой барахтается седок; автомобили из ящиков для яблок, покачивающиеся на шатких колесах и управляемые палками от метлы; оси, торжественно водруженные между двумя старыми шипами; связанные вместе в несколько рядов молочные бидоны, образующие плот, на котором навзничь лежит мальчишка и, совершая плавательные движения, катится вперед; и роскошнейшее судно, его ведет к легендарной цели то ли в осатанении, то ли обуянный мечтой капитан — ржавая кабина затонувшего форда, неспособная передвигаться вообще.

Наступает долгий светлый вечер и начинается игра в прятки, в догонялки. У фонарных столбов снует орда ребятишек, такая же густая, как рой насекомых, кружащихся у них над головой. На свалке загораются сигнальные костры. А тем временем на ступеньках, на крылечках шепотом передают секреты, поют песни, рассказывают всякую всячину, вдохновенно бахвалятся, и в колдовском полумраке неторопливо, со сладкой и мирной печалью реют мечты, похожие на радужные пузыри.

В июле все приостанавливается, в июле самая пора передохнуть.

Он стоит на пороге и, слабо улыбаясь, говорит:

— Принят, Анна. Подсобный рабочий пищевой промышленности; в горячую пору — разрубщик. Сорок пять центов в час.

— Подсобный рабочий — он и есть подсобный рабочий, — подает голос Крикши, стоящий у него за спиной. — До разрубщика еще далековато.

— Уж этим-то летом тебе не придется растапливать плиту дровами. К нам проведут газ. И чужое барахло не придется стирать. Говорил я тебе, выкрутимся. Наступили хорошие времена, голубка моя, хорошие!