Современная австралийская новелла (сборник)

Я изменился. И все мои родственники тоже. С первого взгляда казалось, что их оживленность, бодрость, энергичная жестикуляция и жизнелюбие остались неизменными. Но если всмотреться, оказалось, что позолота изрядно стерлась или появились тонкие, как волосок, трещинки. Словно тарелки, которые передержали в горне для обжига, вид моих дядей и теток из тех, кто постарше, доказывал, что они слишком долго пробыли в горниле жизни. Чем больше набегало морщинок вокруг глаз, чем больше редели или покрывались сединой волосы, раздавались вширь или усыхали тела и клонились к земле — последнему своему пристанищу, — тем чаще я замечал, что они становятся все болтливее и шумнее. В их веселье появился оттенок вульгарной развязности, они беспрерывно хохотали, забывая, над чем и отчего; впрочем, это уже не имело значения. По-видимому, никто не решался спросить: «А почему, собственно, мы смеемся?» — и смех не умолкал. Все эти эпохальные светила, согревавшие мое раннее детство, приближались к закату по небу, багровевшему от сдержанного гнева.

Самой бойкой из этих угасающих светил была тетя Марта. Весь семейный клан давно уже прозвал ее Веселой Вдовой — довольно необычное прозвище среди множества супружеских пар. Мне то и дело доводилось подслушивать или выслушивать, что муж тети Марты был красив, обаятелен, богат, талантлив и так далее. Я пришел к выводу, что умершие непременно обладают всеми качествами, которых почти не бывает у живых, а если и бывает, то далеко не все. Можно подумать, что избыток хороших качеств является непременным условием для смерти. Это так трагично, повторяли все, что он умер через два месяца после свадьбы. Он и милая Марта, в один голос утверждали все, были отличной парой и безумно любили друг друга. Как я узнал, Марта сначала искала утешения в путешествиях, потом в путешествиях и портвейне, а в конце концов не столько в путешествиях, сколько в портвейне, и… тут голоса понижались, но я, напрягая слух, все-таки услышал… и в молодых людях.

Я видел ее не часто. Она всегда была вызывающе накрашена. Ее хриплые сарказмы были ужасны. От ее мехов, в которых поблескивали злые глаза лисьих морд, уткнувшихся носами в свои драгоценные туловища, пахло крепкими духами; под лайковыми перчатками выпирали кольца. Она курила нежно-голубые, желтые и сиреневые сигареты с золотым фильтром. Она стала позором семейного клана. Она была членом семьи, но к ней относились как к домашнему зверьку с какими-то странными пороками. Впрочем, добродетели так же неотвратимо старят и добродетельных: простодушие переходит в раздражительность, привычки — в наигранность, милые шалости — в назойливые чудачества.

Что до меня, то я был в той поре, когда в пушок на верхней губе втирают вазелин. Я стал пользоваться бриллиантином — для моих родителей это было равносильно курению опиума. Я страдал по кастовым знакам взрослых — по запонкам и наручным часам; в то короткое время я принадлежал к себялюбивой, жалеющей только себя, невыносимой породе людей, которая лелеет одиночество и скуку и в которой пробиваются мощные ростки всех главных пороков человечества. Я был юношей в угрюмом семнадцатилетнем возрасте.

Все мои пороки: заносчивость, неэстетичность, грязные мысли и абсолютная никчемность — находили прощение только у фотокарточки. Я невыносимо повзрослел, я впервые надел длинные брюки, и мать уже не обшаривала мои карманы с криком: «Долго ты будешь таскать этот мерзкий платок?»

Поэтому фотография могла спокойно лежать прямо у меня на сердце, в сафьяновом бумажнике, который подарил мне дядя Ланкастер. Глаза, в которые я семь лет так часто глядел, по-прежнему сияли лунным светом и по-прежнему сообщали мне пророческие истины; улыбающиеся губы, казалось, все еще шептали: «Ты!» — и сулили все подтверждения этому, весь покой, всю мудрость и всю любовь.

В то время, когда усы у меня еще не пробились, бриллиантин все еще был сущим проклятием для моей матери, на руке так и не было часов и каждый день сулил пытку скукой, — в то время в наш провинциальный городок приехала тетя Марта.

Однажды перед вечером, когда мы сидели за обедом, раздался телефонный звонок. Мать встала из-за стола и вышла к телефону. До нас донеслись ее восторженные восклицания. Она вернулась помолодевшая, с розовыми пятнами на щеках. «Расстроена», — определили мы по этим пятнам. Отца не было дома. Мать была в наших руках. Мы, все шестеро, с особым выражением уставились на нее. Мать мужественно выдержала наши взгляды.

— Тетя Марта приехала, — сказала наконец она довольно небрежным тоном, не садясь за стол. — И прекратите это. Немедленно. А то я скажу папе. Уберите это нахальное выражение с ваших нахальных физиономий.

— Мамочка, ты сядь, — заговорили мы. — Отдохни, мамочка. Соберись с мыслями. Не робей. Говори самое худшее, мамочка. А то мы скажем папе.

Мать не стала садиться.

— Прекратите, — сказала она. — Сию минуту. Или я закричу на весь дом, — Она как бы по рассеянности взглянула на часы. — Тетя Марта здесь проездом в Сидней. Ночевать будет в «Терминусе».