Современная австралийская новелла

Стоя у сепаратора в деревянном сарайчике и подолгу перемешивая молочную массу, я с восхищением наблюдал игру солнечных лучей, заглядывающих то в ведра или миски с молоком, то в бочонок с водой, где скапливались комариные личинки, то в сделанное из канистры из-под керосина и распиленное по диагонали корыто для мытья посуды с двумя отделениями; потом, спохватившись, я вновь сосредоточивал внимание на том, чтобы крутить ручку сепаратора ритмично — тогда струя сливок получалась не слишком широкой и не очень тонкой. Рука у меня ныла от боли, будто в нее заползла белая змея из распростершего свои коричневое лапы папоротника, что рос у могучего, словно покрытого испариной дремлющего эвкалипта. Стараясь согреться, я изо всех сил тер голые, потрескавшиеся и оледеневшие от холода пальцы ног о деревянную скамейку и крутил, крутил, крутил…

Я научился различать сливки по запаху и цвету — каждый день они были разные: если коров пускали в сочную зонтичную траву, сливки получались пышные и густые, а когда они паслись на молодой травке, от сливок исходил нежный аромат, как от красного эвкалипта в цвету; если же коровы разбредались по ярко-зеленым полянам клевера среди долговязых белых скелетов эвкалиптов, с ободранной много лет назад вкруговую корой (из-за какого-то дурацкого закона, говорил мой отец), — сливки делались насыщенного желтого цвета.

По утрам перед школой я должен был подоить трех из десяти коров, наполнявших своим молоком пузатый чан и другие скрытые в чреве сепаратора емкости. Мать доила тоже трех коров, а отец — четырех; так мы втроем ухаживали за десятью коровами, предоставленными властями каждой. «ячейке», как это у них называлось. А Дульси и Хью разыскивали заблудившихся в зарослях коров и пригоняли их домой, а также раскладывали по кормушкам сечку для капризных животных, которых при дойке приходилось задабривать еще и сеном. Мои подопечные — Девонька, Курчавая и Лыска — были самыми кроткими и, пока я их доил, спокойно стояли у ограды загона, довольствуясь тем, что в награду за свою покладистость могли время от времени лизать шершавыми языками соль.

Я испытывал радость от того, что помогал родителям в их извечной борьбе за жизнь среди мрачного безмолвие зарослей. Я понимал, что у родителей иное, чем у меня, ко всему отношение. В хмуром и влажном от испарений Большом лесу, расчистка которого обошлась им так дорого, они видели только затаившуюся угрозу, тогда как меня приводило в восторг любое трухлявое бревно, где мог притаиться опоссум, любая речная заводь, где прячутся рачки, или болотце, источающее запах боронии, — я любил гулять по лесу и чувствовал себя в нем привольно, как дома.

Вот поэтому день, когда потекла та белая река, мне пережить было куда тяжелее, чем отцу. Теперь-то я знаю, что прав был он, но мне, двенадцатилетнему парнишке, понять это тогда было трудно. В фермерских общинных поселениях Западной Австралии происходила в те времена такая неразбериха…

Мы очень нуждались в мясе, а нам не разрешалось забивать домашнюю скотину. Все принадлежало таинственному существу в Перте, которое называли Сельскохозяйственным банком. В моем представлении Банк был страшным великаном-людоедом, он-то и управлял жизнью поселенцев. Он располагал правом отнять у нас то, что, как я думал, принадлежало нам. Отец пытался объяснить, в чем заключалось это «право»: каждая ферма, говорил он, все глубже увязает в долгах, так как цены на коров, на свиней, на яблоки и масло уже упали до минимума. К тому же бюрократические порядки мертвой хваткой держат поселенцев. Он проклинал управляющего, который производит переоценку ферм, и обзывал Мычащую Корову Митчелла никчемным старым болваном.

— Мычащая Корова? Это не тот, который премьер-министр? — Меня рассмешило его прозвище.

— Да, к несчастью. Будь прокляты члены правящей партии, это они убедили нас, безработных, поселиться тут, опасаясь, что мы станем зачинщиками смуты в городах.

У меня никак не увязывалось мнение отца о премьер-министре с тем впечатлением, которое он производил на меня, когда я смотрел на висящую у нас в школе фотографию: на ней он выглядел добрым дядей с брюшком, а по словам нашей учительницы, славился также своей любовью к детям.

Мои попытки разобраться в этом перевернутом вверх дном мире всегда кончались тем, что у меня начинала трещать голова и, убаюкиваемый ветром, шумящим в листве деревьев, я засыпал. На рассвете я просыпался снова полным сил и бежал к коровам, радуясь ласкающим лучам нового дня. Тонкий ледок хрустел у меня под ногами. Пока я доил, теплые лучи солнца золотым ореолом обрамляли коровьи холки. Я согревал озябшие руки в парном молоке, как только оно покрывало дно ведра. Я любил смотреть на обильную пену, которая, поднимаясь, приглушала пение струи, падающей в такт моим ритмичным движениям.