Современная болгарская повесть

Пока мы огибали холм, стреляли уже вдоль всей линии костров. Бураго что-то приказал своим помощникам — одному господу ведомо, что именно. Я решил, что мы остановимся, повернем назад, но эскадрон продолжал скакать по открытой дороге, растягивая колонну, что казалось мне неразумным и ненужным. И словно для того, чтобы неприятель обнаружил точное наше местонахождение, Бураго крикнул что было силы «Ур-ра!». Шестьдесят две глотки — нет, шестьдесят три, ибо следует прибавить моего бай Николу — разом подхватили. Голоса летели навстречу залпам, заглушая, сливаясь с их треском. И в этой отчаянной перекличке, в этом беспамятном реве участвовал и я. Я — корреспондент, художник, лицо нейтральное. К чертям! Можно ли соблюдать нейтралитет в такие минуты!

«Направо!.. За мной! Клином!» — при каждой команде сабля Бураго сверкала, указывая направление.

На повороте эскадрон сгрудился, съехал с дороги и понесся прямиком на самые яркие из костров. И опять голос капитана перекрывал наши голоса:

«Плотнее! Не отставай!.. Ура-а-а!»

От волнения и воспоминаний у Миллета, вероятно, пересохло в горле, он умолк и потянулся к бокалу с мастикой. Композитор, до тех пор безмолвно восседавший на подиуме, словно только и ждал паузы:

— Ну теперь-то уж, воля ваша, а кровь прольется!

— Положение твое и впрямь безнадежно, Фрэнк! — Карло озабоченно покачал головой. — Бескровная битва! Клянусь богом, зря ты обещал такое…

— Да не было никакой битвы, господа!

— Как «не было»?! — воскликнули мы хором. — А Урфанский полк? А Эски Шехирцы? Ведь вы бросились в атаку! Выстрелы… Сабли наголо… Как же так?

Миллет осушил свой бокал, закусил кусочком ветчины и только тогда отвечал:

— Они удрали! Удрали! На вертелах еще шипели жарившиеся барашки, булькал в котлах плов, а Сулеймановых воинов и след простыл, ни одного не осталось, если не считать нескольких раненых, которые взирали на нас с таким ужасом, будто мы вот-вот насадим их на вертелы и изжарим. Зато кое-кто встретил нас слезами радости. Целое болгарское семейство — священник с супругой, дочерью и сыном… Что вам сказать о священнике? Незабываемый образ! Он где-то у меня нарисован, но не могу сейчас найти. Большие запавшие глаза, впалые щеки, обтянутые, как у схимника, скулы. И огромная окладистая борода! Ожившая икона святого или страстотерпца, да и только!.. Что касается попадьи, то она так закуталась в платок, что ее было не разглядеть. О сынишке их, еще мальчике, скажу лишь, что он сразу же принялся показывать раненым туркам язык.

— Полно, Фрэнк, не тяните! Поскорее о дочери! — прервал его Барнаби.

Интонация, с какой были произнесены эти слова, и насмешливые огоньки в глазах путешественника разожгли наше любопытство.

— Да, да, расскажите о дочери! Поповна была молода? Хороша собой? — посыпались градом вопросы. Все словно вдруг позабыли о тех опасных обстоятельствах, в каких мы оставили эскадрон капитана Бураго.

Невеста Фрэнка подчеркнуто громко произнесла:

— Почему же я ничего не знаю о ней, Фрэнк?

Миллет, улыбавшийся краем рта, смежив веки, чтобы остаться наедине с воспоминаниями, ответил — но словно бы не мисс Мерилл, а самому себе. Вернее сказать — себе и Фрэду:

— Увы, мне нечего таить… Да, да. Вот вы, Фрэдди, в некоторой степени участник этой зимней феерии, тогда как я…

— Вздор!

— Воля ваша, я отлично помню, что вы не сводили с нее глаз!

В мастерской поднялся невообразимый шум.

— Бога ради, не слушайте вы этого интригана! — громче всех кричал Барнаби. Затем, драматически раскинув свои длинные руки, сказал: — Хорошо, хорошо, признаюсь, она была очень хороша! Что с того? Господин Миллет, судя по всему, решил сегодня окончательно погубить мою репутацию… Да, она была красива… Так что же? Вы полагаете, что я не видел женщин красивее?

— Напрасно вы горячитесь, Фрэдди! Я просто дорожу истиной, вот и все. А истина гласит, что вас опередили — это во-первых. Во-вторых… Во-вторых, поповна, прямо скажем, понятия не имела, кто вы и что вы; в ее глазах вы были просто-напросто английским турком.

— В таком случае вы были для нее американским русским!

— А в-третьих…

— Господа! Господа! — восклицал доктор Паскье, испугавшись, что спор обернется ссорой. В медицине он тоже был плохим диагностом.

— Что в-третьих? Что в-третьих? — горячился Барнаби, не обращая внимания на предостерегающие возгласы доктора.

— В-третьих, дорогой мой, той ночью… Однако зачем забегать вперед? Вы ведь знаете лучше других, до любовных побед ли вам тогда было!

— Будь я проклят! — отдуваясь, воскликнул знаменитый путешественник. — Зачем я ввязался в этот диалог! Хорошо, возвращайтесь к своему эскадрону, пока еще не вернулись османские полки!

— Нет, сначала о поповне! — не отступались слушатели.

Даже миссис Барнаби не выдержала:

— Если у вас есть ее портрет, покажите, будьте добры, — обратилась она к художнику.

Миллет полистал рисунки, вынул один, взглянул, отложил в сторону, потом взял другой.