Современная датская новелла

— Так что это такое, говоришь? — спрашивает он, распаковывая сверток. — Отчет?

— Я не читал. Я получил это, как сказал тебе по телефону, от одного старика, который лечился у нас в санатории. Ханс Вильгельм Хансен. Пообещал, что передам тебе.

— И, говоришь, он знал меня?

— Да. Он когда-то жил здесь, во времена подполья. Он был, кажется, столяр…

— Столяр? А, помню… мы звали его Якоб. Он, я слышал, умер не так давно. Что ж, не молоденький был. С одной койки на другую переходил. Жена его была у меня несколько раз…

Развернув бумагу, он сидит и читает первую пачку листков, исписанную крупным косолапым почерком. Я тоже читал эту первую пачку, где старик пишет, что он хочет рассказать нечто, случившееся десять лет назад, «потому что я много лежу и мне некуда девать время, хотя нового тут, наверно, особенно ничего». Дальше я не читал. И не подумаю читать.

— А он сказал, что это для меня? — спрашивает отец, листая галопом бумаги.

— Да. Он много говорил о тебе.

— Обо мне? Вот как. Жаль, что с ним так получилось. Чудак он был порядочный. Зато пропасть жизненной энергии… и ярости. Помнится, я еще раздумывал, что могло втянуть в это человека его лет. Да что там, я сам был немногим моложе. И оба мы не слишком годились. Не то что молодые, для них это — вступление в жизнь, скверное начало, что и говорить, но всему должно быть начало. А для нас это было по-другому, словно завершение… Которому, однако, никогда не будет конца. Да, для него по крайней мере…

— Он постоянно твердил то же самое.

— И тебе, как я вижу, это порядком наскучило, — говорит отец. — Для вас это, верно, и всегда скучновато, вы ведь, можно сказать, не испытали на собственной шкуре.

— Не испытали? Думаю, отец, что я испытал достаточно. Больше чем нужно. И не понимаю, отчего это всем вам беспрерывно хочется вспоминать, вроде как этому старику, времена оккупации. Ведь больше десяти лет прошло. Кому же интересно слушать, когда все уже слышали столько раз?

— Может быть, ты и прав. Ты тоже, конечно, пережил, но ты был слишком молод, чтобы понять. Понять, что́ это, в сущности, значило и сделать выбор. Так мне кажется…

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ах, мне просто подумалось, что часть твоих сверстников все же участвовала. Хотя для них, конечно, это было не так опасно.

— Оставь, пожалуйста. Тебе очень даже хотелось, чтобы я тоже участвовал.

— Нет. Это неверно. Ты был мой сын, и я любил тебя. Я не желал, чтобы ты связался с чем-то таким, чего б не осилил и что, быть может, погубило бы тебя. Видя, что дело затягивается, я боялся, я очень боялся, ибо знал, что все ближе надвигается тот день, когда может прийти и твой черед. Вот тебе правда. Но верно и другое: мне больно было чувствовать, что ты не мог выбрать между дедом и мной.

— Значит, тебе все же хотелось, чтобы я участвовал. А сделать это я мог бы, только попросив тебя дать мне задание.

— А я бы отказал.

— Но ты бы гордился мной.

— Допустим. К счастью, этого не произошло, так что ты избавил меня тогда от душевных мук, — говорит отец и, улыбаясь, опять наливает себе рюмку.

Но мне видится в улыбке его насмешка.

Как и раньше, когда он также издевался надо мной… и я ощущал это каждый раз словно вызов. Если я расспрашивал о тех, кто жил у него на первом этаже, он улыбался и только пожимал плечами.

— Чего ты не знаешь, о том уж никак не станешь рассказывать другим. А ведь в доме у деда ты со всяким народом встречаешься.

Он знал, что это неправда, уж такого-то сорта люди никогда не бывали у дедушки. Но отец без устали издевался над тестем за его отношения с немцами, а надо мной — за то, что я не порывал с дедом, как он сам.

А в другой раз получилось из-за Анеты. Я как раз выходил из дверей, уже вечером, когда запрещено было выходить из дому, и вдруг является он сам, уже порядочно после комендантского часа, и спрашивает, куда это я собрался. А я сказал, как и на самом деле было, что хочу только мигом перебежать дорогу.

— А, все еще Анета, — сказал он. — Ну, на Анету можно положиться. А зеленых ты там не встречаешь?

И такое презрение было в его голосе, что я рассвирепел. Я мало что знал об отце Анеты, но считал, что это уж никоим образом не касается моих отношений с девушкой.

Может быть, захаживали и немцы, но я этого не знал. А если и так, то что особенного, у родителей других моих знакомых тоже бывали иногда такие гости, гости как гости, в собак не стреляли, их спокойно пускали в дом, угощали и обделывали с ними дела за рюмкой виски.

В первый раз они себя так показали в тот день, когда вломились к нам в дом и застрелили Горма в саду. А в следующий раз сорвали замок с калитки у еврея и перерыли пустой дом. Но с тех пор многое изменилось, и легче стало разбираться, что к чему. Деду тоже теперь визиты немцев были неприятны. Однако отношения у них с отцом по-прежнему были скверные.

— Ну, ладно, — говорит отец, находя, очевидно, паузу слишком долгой. — Поговорим о чем-нибудь повеселее. Кто нас заставляет.

Он чуть ли не с досадой отпихивает бумаги старика.

— На них мы и остановились, — говорю я, словно что-то меня толкает.

Отец лишь пожимает плечами.