Современная датская новелла

Глаза его бродили по лугам, торфянику, лесу, но он их не видел. Он, не отрываясь, глядел в румяные, заросшие лица, неподвижные, притихшие, внимательные. И он стал говорить им о цели жизни человеческой и о том, как люди, не щадя живота, отвоевывают совсем для себя ненужное и тратят столько сил, а ведь все равно все пойдет прахом. Он говорил о том, что каждому свое, что нельзя мешаться в чужую судьбу, нельзя навязывать другому свои понятия, нельзя подминать другого под себя, потому что у каждого своя забота и каждому свое счастье.

Он говорил про любовь и лад между людьми и о праве другого поступать не так, как ты. И лица зашевелились, но тут старый Хенрик только поднял руку, и они тотчас замерли и снова стали его слушать. Он говорил и говорил, и слова шли легко и быстро. Он закрыл глаза, чтоб не видеть лугов, торфяника и леса, и сам слушал, слушал.

И тут это случилось. Вдруг тело его больно грохнулось об землю, и в затылке зазвенело, и в глазах что-то сверкнуло, прошло от затылка, через мозг к глазам, и он увидел, что лежит на земле.

Мгновение он лежал, ничего не ощущая. Потом открыл глаза, поднял их к небу, и вдруг все стало ясно и четко видно. Он с усилием приподнялся на локтях. Одна рука потянулась к затылку, неловко задела его, и стало больно. Луга светились ясной зеленью между двух брючин, и, когда он скользнул взглядом вверх, над брючинами оказался Нильс и жалко пытался объяснить:

— Я увидел… и я подумал… Думаю, вот куда можно повесить колеса… И…

Голова у старого Хенрика кружилась, его клонило в сон, но он почувствовал странную силу и голос его окреп и покатился над лугами, когда он сказал:

— Зови сюда людей, черт тебя дери.

И опять ужасно заболела голова, и он обхватил рукой затылок. Он услыхал топот бегущих ног, и, снова подняв глаза, он очень удивился. Вот они стоят вокруг, у них красные, заросшие лица, и он всех знает, мог бы каждого назвать по имени, если б захотел. Стоят испуганные, притихшие, серьезные. Ну вот, сейчас он им все скажет. Теперь лица у них такие, как надо, и можно сказать им все, что он передумал и перечувствовал. Он помнил каждое свое слово, каждое слово было на месте.

Надо поднять руку. Лучше говорить с поднятой рукой, чтобы удержать эти лица. Но рука не шевельнулась.

Голову разламывало. Он все-все помнит, но нет сил говорить.

Тело расправилось, голова сонно откинулась назад. Лес, луга и торфяник закачались, и вот уже нет ни леса, ни лугов, ни торфяника, а есть только он сам, он идет по нежной запашке, а Карен с Августом ползают на коленках и кладут картошки в ямки от его костылей.

Все вокруг заткано паутиной, и ниточки рвутся одна за другой. Кто-то говорит: «Доктора», и они заводят машину, и грохочет мотор, и машина трогается, и вот уже мотор все тише, тише, и вот звук совсем пропал. Оборвались две ниточки. С лугов белой спиралью всползает туман и мешается с едкой, сладкой бензинной вонью. Но он уже не чувствует запахов. Он просто лежит и не двигается, а ниточки рвутся и рвутся. И вдруг он пугается. Неужели они забудут, что обещали ему?..

Но лицо Карен совсем близко, и ухо ее у самого его рта. А губы у него никак не хотят шевелиться, и он не может ничего выговорить.

Из гортани вырвался едва слышный хриплый шепот.

Но ухо Карен приблизилось, значит, она кивнула, и ее пальцы сжали его руку, и голос Карен был последней, дальней ниточкой, и пока она не оборвалась.

Он был очень, очень счастлив, а голос Карен сказал:

— И лук, папочка.

Пер Шальдемосе

Ружье Перевод С. Петрова

Как только я поверну за угол на дорогу к даче, мной овладевает неуверенность. Все такое знакомое! Дорога ничуть не изменилась, будто ровно ничего не произошло за эти годы. Я знаю имена тех, кто живет или жил в больших дачах за плотными изгородями и высокими частоколами. Снова я узнаю этот тяжеловатый запах осенних плодов и вновь узнаю игру красок на клумбах. Так же вот было здесь и тогда. А вон там, на белой даче, которую отсюда из-за двух канадских сосен плохо видно, жила Анета. На студенческом празднике со мной была она. А потом все что-то мешало, то одно, то другое. Но мы однако встретились еще раз, перед моим отъездом отсюда. Рядом жили евреи, которые, убегая, навесили на калитку замок — как будто это могло остановить немцев. А там… впрочем, неважно. В следующем доме жили мы. Въездные ворота открыты. В нескольких окнах горит свет. А что, если у отца гости? Вот будет досада… Я перекладываю сверток с бумагами старика в другую руку. Дурацкий сверток. Не нужно мне было брать это на себя… Или надо было послать его по почте, ведь это так просто. Нечего мне здесь делать. Не испытываю даже любопытства. Одно отвращение.

По голосу в телефонной трубке не слышно было, чтобы отец очень удивился, а я думал — удивится.

— Ну, конечно же! Выберись как-нибудь вечером, — сказал он. — Позвони сперва или сразу приходи — как хочешь.