Современная датская новелла

Хорошо, что Август собрался наконец открыть рот. Правильно, пусть внесут дрова. Хоть ничего не поломают, не попортят. Скоро зарядят дожди, дрова нужно укрыть. Молодец Август.

— Дрова? Это ты сам перетаскаешь. Тоже работа… Нет, мы вот тут поглядим…

Один за другим они заходили в гараж, и старый Хенрик слышал, как они там шуруют. Высунулась чья-то голова. В волосах застряла паутина. Кто-то залез на старую побитую молью тахту, иначе ему так высоко не забраться.

Голова подмигнула. Это Августу — не бойся, мол. Сейчас все будет в порядке. Сейчас приналяжем и разгребем твой хлам.

— Надо все вытащить. А то ничего не видно.

— Да, — сказал Август.

До чего же громкий голос у этого Нильса. Он говорит:

— Странный ты, Август. Парень ты вроде неглупый, и мы же сказали тебе, что приехали помочь. А ты вроде и не рад.

— Точно, — поддержал другой. Он выкатил из двери старое запыленное колесо. — Прямо обижается вроде.

— Да, — снова сказал Август.

Старый Хенрик заерзал у стены. Почему же Август им не скажет, что вещи стоят по своим местам и пусть стоят до поры, а потом он позовет торговца и тот их посмотрит.

Старый Хенрик снова раскрыл рот, задвигал челюстью.

— Вещи… — выговорил он.

Но голос у него совсем слабый, они его не слышат.

— Вещи… — повторил он и показал на гараж. Рука дрожала, и он старался унять дрожь, а она делалась все сильней.

Один повернулся к нему: старый Хенрик что-то сказал?

Но тот так разволновался из-за того, что его наконец приметили, что все мысли разом разбежались. Помнил только, что сказал: «Вещи», слово застряло в голове и стучало, стучало, а к чему эти «вещи» — неизвестно. Но на него уже не смотрят. И опять он видит большие, тихие глаза Августа. Август переводит их с одного лица на другое и говорит:

— Да.

И всякий раз, как из двери летит какая-нибудь вещь, Август подходит, говорит «да…», и видно, что ему очень хочется внести ее обратно.

За полчаса гараж расчистили, а весь двор завалили рухлядью. Уедут — Августу придется все одному вносить.

— А это что у тебя?

Август испуганно разглядывал багровое лицо и лоб в росинках пота. Тихие глаза заметались. Взгляд перебегал от лица к курятнику.

— Это у меня курятник, — сказал Август.

— Курятник? Да ты что, серьезно?

— Именно, — сказал Август.

Старику снова захотелось вмешаться.

— Насест, — сказал он.

Ему хотелось, чтоб Август сказал, что курятник поставили только так, до поры. А когда будут доски, они построят новый. А завтра уже будут куры, и куда же их девать, пока не построили новый курятник?

Но уже кто-то схватил лом и принялся рушить стенку.

— Вот гниль-то! — сказал он.

— Да, — сказал Август.

И когда доски затрещали, кто с лопатой, кто с топором, кто с ломом, а кто с граблями — все навалились на курятник, и через минуту курятника не было, а была только куча старых щепок да ржавых гвоздей.

Старому Хенрику невмоготу было стоять у стены. Он ничего не понимал, в голове все перемешалось, в глазах рябило. Надо отсюда выбраться. Подальше, подальше от этих красных, заросших лиц. Уши болели от криков и хохота, кровь стучала в висках, глаза болели от мелькания тел, бегавших, размахивающих руками, нагибавшихся, что-то поднимавших. Старые глаза просили покоя. Ровных, гладких, скользящих линий без конца без края, ровных, широких, застывших полос.

Он потянулся за костылями и, никем не замеченный, прошел к маленькому сарайчику, крашенному красной краской и затертому между ригой и хлевом. Он своими руками вырезал в двери сердечко. Тут, в его любимом местечке, дверь тоже не закрывается. Но это ничего. Сюда никто не ходит. Зато видно луга, торфяник и дальний лес.

Он толкнул дверь и уселся. Притянул дверь за веревочку, но так, чтобы было место для ног. Остался широкий просвет. Можно посидеть в покое и собраться с мыслями.

Совсем близко легли зеленые ровные луга, а подальше, в низине, темнел торфяник, по осени весь в болотной воде. Еще дальше стоял лес в лиловой мгле с медными отсветами. А на все это — на лес, луга и торфяник — налегло серое, металлическое небо.

Старый Хенрик тяжко вздохнул, нашарил в кармане пачку жевательного табаку. И, блаженно втягивая слюну, пропитанную табаком, отдающую лакрицей и черносливом, снова почувствовал себя уютно на милом, привычном месте. Наконец он избавился от этих румяных лиц, сюда им не зайти, здесь его никто не потревожит. Очень далеко слышался гул голосов, глухой и ровный.

И, затаясь в своем уголке, старый Хенрик держал речь. Вслух он не произнес ни звука, все про себя. Он поднял руку — и все стихло. Всем хотелось услышать, что он скажет. Боялись проронить хоть слово. Знали, что слова его мудры и здравы. Он ведь не раз уже с ними говорил. И они знали, как нужны его речи.