Современная датская новелла

Вот что его мучило, вот какой вопрос немолчным эхом перекатывался по ночам в голове и совсем лишил его покоя. Неотвязный вопрос: почему люди никогда с ним не разговаривают?

Так проходили годы. Спина его еще больше сгорбилась, лицо еще больше покрылось морщинами, последний блеск погас в глазах. Ближние так и не удосужились в них заглянуть, а то бы они ужаснулись. Но люди никогда не заглядывают друг другу в глаза, и потому никто не видел глаз старого вагоновожатого, отмеченных печатью бессонных грез.

Да, у каждого человека есть своя судьба. Судьба — какое гулкое, зловещее слово. Однако же у большинства из нас не та судьба, что была нам предначертана. Ненасытный город перемалывает в своей пасти наши исконные, личные судьбы. Судьба-то есть, только все равно она человеку не достается. Так уж устроена эта поганая жизнь.

В какой-то момент проклюнулся в душе его росток протеста против жизни, против этой беспросветной жизни, — и стал крепнуть, зреть, медленно, как зреют все значительные мысли и идеи.

Когда наш романтически настроенный вагоновожатый был еще молод, он обзавелся квартиркой, в которой одному ему было более чем просторно, но он надеялся в один прекрасный день заманить к себе симпатичную женушку. Увы, за все долгие годы ни одна женщина, кроме той, что приходила убирать, не побывала у него дома.

А ведь как раз в то самое время, когда он поселился в этой квартире, в квартире напротив поселилась его судьба.

Сорок лет они прожили потом рядом, дверь в дверь, он и его судьба. И не знали об этом.

В ту пору она была молода, свежа, хороша собой. И думала, что не сегодня-завтра явится суженый и переманит ее к себе. Это были приятные, сладкие мысли. Ее совсем не трудно было переманить.

Чтобы заработать на обзаведение, она нанялась сиделкой в больницу, потому что за это хорошо платили. Ночь за ночью проводила она без сна, в мечтах о светлом и счастливом будущем, сидя возле больных, которые со стоном метались на своих койках.

Когда же наступало утро, она отправлялась домой и ложилась спать. Вставала далеко за полдень, шла за покупками, потом приходила и готовила себе поесть. А поздно вечером ехала опять на работу. На трамвае, только не на четырнадцатом.

Но отчего же сгорбилась ее спина, отчего помрачнело ее лицо, отчего слиняла ее свежесть и потускнели волосы? Она так ни разу и не встретилась с тем, кто был ее судьбой, потому что работала по ночам, а днем спала. Они уходили из дому и возвращались в разное время и поэтому никогда не сталкивались.

Зато довольно часто случалось, когда на дворе сияло утро или опускался тихий вечер и он уже был дома, а она еще только собиралась уходить, или наоборот, — случалось, что оба они выходили на балкон и, с тайной тоской воздевая руки к небу, вздыхали тяжело, как вздыхают лишь наедине с самим собой. Но балконы их были разделены фанерной перегородкой, поэтому они никогда друг друга не видели, а стоны всегда вырывались у них из груди в одно и то же мгновение, поэтому ни один из них не слышал стенаний другого. Ах, души их были так глубоко созвучны! Тайные, невидимые узы соединяли их.

Настал день, когда старый вагоновожатый почувствовал, что больше не может. Почти сорок лет с ним никто не говорил. И если сам он изредка еще раскрывал рот, слова его были горьки, как желчь, и звучали злобно, как хриплый крокодилий кашель в вонючей тине. Он умел так объявить название остановки, что людей мороз подирал по коже. Это отнюдь не входило в его обязанности, но иногда он просто не мог удержаться.

И вот после того, как он сорок лет, находясь среди ближних, был окружен непробиваемой стеной молчания, нервы его не выдержали, чувство протеста взяло верх над рабской покорностью большому городу. В порыве неуемного буйства, ощущая глубокое внутреннее торжество, которое неизменно сопутствует поступкам, совершаемым наперекор всем законам и установлениям, он свернул на путь, не имевший абсолютно никакого отношения к четырнадцатому маршруту. Потом резко затормозил, так что искры взметнулись, и, обернувшись к пассажирам, крикнул с укоризной и в то же время с отчаянием:

— Почему вы никогда мне не отвечаете, когда я с вами заговариваю?!

Сначала они с удивлением воззрились на него: бывает, конечно, что люди теряют рассудок и начинают вытворять всякие глупости, но об этом обычно узнаешь из газет. Потом молча указали на табличку, прикрепленную под самым потолком в кабине вагоновожатого. «Во время движения вагоновожатому воспрещается отвечать на вопросы пассажиров», — гласили неумолимые руны таблички.

Потрясенный, он спрыгнул со своего трамвая, сорвал с головы опостылевшую форменную фуражку, швырнул ее на землю и зашагал прочь под исступленный трезвон трамваев, выстроившихся в хвост за его четырнадцатым номером.

Он шел, подставив сравнительно свежему городскому ветру свою облысевшую макушку, и думал, до чего же все-таки злы люди и в особенности трамвайный управляющий. Ибо не в том ли состоит первейшая и благороднейшая обязанность человека, чтобы отвечать на вопросы своих ближних?