Современная французская новелла

Конечно, пепельная девушка не в первый раз блуждала поблизости от собора; она и прежде возвращалась к себе, на улицу Соммерар, поздно ночью — только для того, чтобы поспать, а все остальное время близлежащие улицы, спускавшиеся под уклон, неторопливо, но неизменно приводили ее к острову Сите. Но когда ей в голову пришла мысль купить билет и подняться на башню? Полагаю, что количество принятых таблеток может отчасти объяснить ее поступок, но, чтобы найти истинную его причину, пришлось бы забираться слишком глубоко. Я могу лишь описать то, что не поддается объяснению, — сами факты, столь же очевидные, сколь невероятные.

У нее, должно быть, ушло немало времени на то, чтобы добраться до галереи, расположенной у основания обеих башен; на узкой винтовой лестнице девушку то и дело обгоняли другие посетители, но, думаю, не найдется и двух человек, которые бы и в самом деле ее заметили. С какой, однако, медлительностью она идет, как цепляется за стены, как странно улыбается! А вот теперь мне кажется, что она слишком спешит, я просто не могу за ней угнаться. Я хотел бы вовсе забыть и о ней, и о той, что выходит из американского автобуса и направляется к подножию башни. Самое ужасное для них почти кончилось, а для меня оно начинается вновь и вновь — без конца.

Я мог бы ничего не увидеть — точно так же и американка могла бы подойти к подножию северной башни, опоздав на каких-нибудь пять минут… Все эти рассуждения — чистое ребячество, недостойные увертки, но я с каждым разом все лучше и лучше понимаю, почему я буквально впиваюсь в эти извивы, которые тотчас начинают оседать под моей рукой… Я боюсь увидеть с большей отчетливостью то, что едва видел тогда, я боюсь падения, боюсь застыть на том самом месте, куда мне самому предстоит через несколько секунд рухнуть. Не знаю, пройдет ли когда-нибудь это мое душевное состояние, — должно пройти, если верить Артюру Адамову, но пока… слишком недавно все это было; сила удара потрясает меня до сих пор. Даже если придет пора, когда сам удар покажется мне полузабытым и нестрашным, все то, что было до него и после него, останется со мной навеки. Вначале, когда я бродил по этой послеполуденной жаре, я был спокоен; серая тень девушки нисколько не трогала меня; теперь же я не могу от нее избавиться; она словно привкус какой-то мерзости, которую я по оплошности проглотил и, возможно, отравился.

Но если я что-то видел, то что именно? Все или ничего; осмелюсь даже сказать: все и ничего. На какое-то мгновение все стало ничем, видимость вещей исказилась — и тут же все встало на свои места, словно мимо прокатилась волна. Может быть, я ощутил порыв незримого ветра, который вечно бушует над миром, но не задевает нас.

Та малость, которую я увидел, была лишь тенью на солнце; солнце стояло еще высоко, и я, пройдя через сквер папы Иоанна XXIII, шагал по улочке Клуатр прямо на него. Я так и не дошел до угла башни, потому что полиция перекрыла улицу. Я застыл, задрав голову кверху и спрашивая себя, что же такое я увидел; что-то упало с неба между солнцем и мною, но у меня и в мыслях не было, что это могло быть человеческое тело; я смутно представил себе какую-то огромную птицу, мне даже показалось, будто я видел, как она парила в солнечных лучах.

Теперь, когда я ежеминутно воссоздаю это падение, я вижу перед собой девушку с распростертыми руками, словно она и впрямь летит. Она должна была падать, как камень, сжавшись в комок, но мне никак не удается представить себе ее иначе, нежели взмахивающей руками. Она не перестает падать перед моим мысленным взором, и, возможно, сердце у меня замирает сильнее, чем у нее, — ведь для нее все это продолжалось всего несколько секунд, начиная с того мига, когда она отделилась от парапета; действуй она медленнее, кто-нибудь, вероятно, успел бы ее удержать. Что же происходило в тот миг? Я представляю себе ее полнейшее ко всему безразличие, ее совершеннейшую безучастность, и в то же время бесповоротное самоосуждение, нечто вроде Страшного суда, учиненного над собственной личностью. Догадываясь об этом, я, наверно, почти ни о чем не догадываюсь; важно, что это наводит меня вот на какую мысль: за ее безразличием кроется иное безразличие, иное осуждение, куда более бесповоротное, и так далее — до бесконечности.