Современная французская новелла

Вот тогда-то я и решил послать подальше Дюпе со всеми его миллиардами… Домик принадлежит мне. Дюпе, надо сказать, мне еще гроша не дал под то дело, которое я веду на процентах. Никаким контрактом мы не связаны. О, конечно, он озвереет, и не потому, что я отступился, а потому, что придется платить другому, кто возьмется за расследование. Придется ему попотеть. А свобода, Дюпе, по-вашему, это так, пустяки?

Я ворча бродил по саду; фонтан и впрямь нуждался в ремонте, и потом еще надо вскопать участок у изгороди, ведь захочется иметь свой салат, свою морковку, две-три помидоринки… Отныне мне предстоит жить в сладостной неге неудовлетворенного любопытства, но рано или поздно оно будет удовлетворено! Со временем. Только время способно распутать это дело. Дюпе торопит события потому, что ему хочется возместить убытки, а мне просто-напросто хочется узнать. Это все равно как с желанием, отсрочка лишь обостряет наслаждение. Конечно, женщин у меня было не так уж много, и все-таки я старался поступать соответственно.

Вечер обещал быть божественно прекрасным… Где-то над плато прокатила гроза, но дождем не пролилась, оставив после себя лишь какое-то нежное трепетание в воздухе, чуть отдающем озоном, как бывает в послеобеденную пору при сильной жаре. Ни дыхания, ни звука. Молчали даже насекомые, сморенные зноем; только вода по-прежнему бормотала что-то свое. Ах, как же мне было хорошо! Я словно достиг какой-то вершины довольства и покоя, старости без ревматизма… Из-за нависающей скалы сумерки опускались на Лотиньяк много раньше, чем на долину, и похоже было… как бы это объяснить… что сейчас не закат, а восход; для всех солнце, понятно, садилось, со всеми своими вечерними штучками, в пурпуре и ветре или в потоках зеленоватого серебра, что предвещает обычно облачный день, а для меня это все пустой звук — виноградники на востоке заливала утренняя заря.

Я вытащил кресло в сад. Принятое мной решение приводило меня самого в состояние восторга: я буду жить в неге и холе и прежде всего разобью на нашей планете огород, достойный этого названия. Одуванчики, овощная валерианница — чудесная мысль! И еще выращу огромные испанские луковицы, лиловатые, сладкие. И раз кругом бежит вода, почему бы не развести и кресс-салат? Редиска, огурцы, а потом еще шалфей, перечная мята, прямо раздолье для лечебных настоек…

Чей-то дружеский голос пробудил меня от моих мечтаний. Это оказалась Мелани.

— Мы стучали, но вы, должно быть, не слышали.

Она принарядилась, наша Мелани, аккуратно уложила свои седые волосы и надела черное платье с накрахмаленным кружевным воротничком, даже золотую брошку нацепила. Появилась она передо мной не в обычных своих шлепанцах, а в воскресных башмаках, в которых ходила к мессе, и ступала поэтому осторожно, мелкими шажками. На Антуане были его желтые ботинки, моя каскетка и мой костюм. Оба в воскресных нарядах — это в четверг-то!

— Антуан, сними каскетку, слышишь?

Антуан сконфуженно сдернул с головы каскетку и мял ее в своих огромных лапищах, отмытых ради такого торжественного случая в жавелевой воде. Мелани протянула мне пакетик.

— Это засахаренный миндаль, мсье Виктор, только сейчас сделан, поэтому он еще чуток липкий, попробуйте и скажите, как получилось — ведь это наш семейный рецепт.

Я был сконфужен. Мелани лукаво поглядывала на меня.

— Разрешите присесть, мсье Виктор?

Я в смущении стряхнул с себя сонную одурь.

— Вы, верно, удивлены?

Удивлен?

Надеюсь, она поняла, что я вовсе не хотел ее обидеть.

Ну, конечно же, этот визит был для меня неожиданностью… Я мигом притащил оршад, стаканы с серебряной полоской и кувшин воды из фонтана, чтобы охладить напиток.

— Как мирно здесь у вас в саду, мсье Виктор.

— И не только в саду, Мелани.

— Верно, не только в саду.

Пила она маленькими глотками, не спуская с меня глаз. И наконец, сдавшись, пробормотала:

— А что вы хотели узнать, мсье Виктор?

Антуан, уткнувшись в стакан, самым невероятным образом обвил ногами ножки стула; мученик явно страдал и был пунцовый, как знамя.

— Видите ли, не надо было обращаться с вопросами к Антуану. Бедный мой Антуан, братья вертят им как хотят и все не во благо господне. Антуан много от них натерпелся. У меня четыре сына, мсье Виктор, он да еще трое проходимцев; эти живут в городе, и я их знать больше не желаю. Натворили грязных дел, разгульничают, я им прямо сказала: убирайтесь к дьяволу, чтобы я вас больше в Лотиньяке не видела, а если покажетесь здесь, учтите, что я и стрелять умею.

— И стрельнет, ей-богу! — Антуан поднял палец, как школьник в классе, и, глядя с восторгом на мать, добавил: — Она уже пальнула солью в зад Адриану. Ей это ничего не стоит!

— Ну вот я и пришла к вам. Вы из полиции?

— О, боги, конечно, нет! Ничего общего с полицией не имею, так что будьте спокойны.

— Да я и не беспокоюсь.

Это была чистая правда — она безмятежно попивала свой оршад, поднося стакан ко рту неторопливыми округлыми движениями. А Антуан вывинтился из стула, подошел к фонтану, протянул руки.