Современная греческая проза

Йоргосу Маркопулосу, старому другу, который хотел узнать подробности несчастного случая, из-за которого я стал хромать

Вернувшись в деревню, я обнаружил, что ее собака в бешенстве. Только завидев меня, она сразу же оскалила зубы. Она рычала, пускала пену из пасти, чуть было на меня не набросилась. И еще она просто невероятно выросла. Совсем было не узнать.

Я оставил ее, эту собаку, в начале прошлого октября в загородном доме, в деревне, и уехал один в Афины – прошло уже семь месяцев. За ней присматривал все это время Апостолис, своего рода управляющий, следящий за участком и домом.

Я говорю «ее собака», потому что это она мне привезла ее, тогда еще новорожденного щенка, когда пропал мой пес. Мой дорогой товарищ. Его укусило какое-то ядовитое насекомое в голову, между глаз, он заразился лейшманиями и помер, мой Аргос.

Тогда женщина пожалела меня и подарила маленького щенка, девочку. Белоснежного Лабрадора. Она надеялась, что таким образом затянется рана. «Это про утрату, – сказала она мне. – Ты не выносишь утрат. Я знаю, что ты не умеешь с этим справляться».

Мы были в самом начале наших отношений, и это был ее первый подарок.

Я развивал эти отношения два с половиной года. Какая же у нас была любовь! Какая любовь!

* * *

В прошлом году, в сентябре, Фотиния меня бросила. «Меня душит твоя любовь, – заявила она неожиданно, когда ничто не предвещало такого развития событий. – Она душит меня, как удавка», – уточнила она, и больше уже не делала никаких намеков.

Я ей не поверил. Я не понял, что она это всерьез.

Ей нужно было меньше любви. Я не мог дать ей меньше, я не мог выдавать любовь бережливо и экономно, маленькими дозами. Она бросила меня, ни сказав больше ни слова. Даже не попрощавшись. Совершенно неожиданно. Бац – как палач, отрубила мне голову.

«Не надо выливать всю любовь одним залпом. „Раз и все!“ – говорят те, кто разбирается в любовной тактике. – Нужно давать и задний ход. Показывать только малую часть своих чувств, оставлять неисследованные уголки. И всегда нужно держать что-то в секрете. Не вычерпывать все до дна, а сохранять вокруг своей личности тайну».

Никакой такой тайны я не сохранил, ничего не удержал в секрете. Отдал ей все. «Вымыл из себя все», – как могла бы называть это моя мать. И дорого за это заплатил.

Я упоминаю сейчас обо всем этом от стыда за мое несдержанное поведение. Потому что я ведь был не каким-то там подростком, я был шестидесятилетним мужчиной, а она почти вполовину меня младше. Но мне, пожалуй, пора прекратить свои эмоциональные излияния, пора прекратить изображать из себя поэта. Это и так никогда не приносило мне никакой пользы, и я не знаю никого, кому это помогло спастись. Но, несмотря на все, излияния тоже нужны, чтобы понять мой характер и то, как я думал, как я действовал, совершая тот ужасный поступок, в котором собираюсь признаться.

Когда меня бросила Фотиния, первого сентября прошлого года, я чуть было не свихнулся. Я плакал, бил сам себя, слал ей до десяти умоляющих сообщений в день, смски в мобильном телефоне. Какие только там были псалмы Давида, какие стихи – от Рембо, китайских хайку, до Рицоса, Элитиса и Каввадиаса!

Ничего, никакого ответа. Несмеяна каменная.

Я плавал в море и произносил ее имя, чтобы его услышали окрестные горы и чтобы от берега снова вернулось оно ко мне, усиленное эхом. Я судорожно повторял, что не хочу стареть. Словно играл сам для себя спектакль, в восемь утра, на пустынном берегу в Параталассо, на пляже неподалеку от Монастираки Лориды. В панике, стайками, разбегались рыбки у моих ног. Чаек тоже тоже беспокоило поведение этого одинокого утреннего купальщика, так что своими криками, редкими и резкими, пытались они своими хриплыми голосами призвать его к порядку и соблюдению меры.

Я пел голосом, заглушаемым рыданиями, всякие отвратительные песни, вроде знаменитой «Кровь любви обагрила меня, и радость несказанная озарила меня… Как на грех, хотелось бы и мне любви, далекой матери». И затем, более драматичным тоном, я сообщал прибрежным скалам, а то вдруг они не заметили, что «в открытом море» меня «поджидали трехмачтовые бомбарды» и потом они «как дали залп по мне». Ну, то есть они как будто ударили по броненосцу.

Где я разыгрывал спектакль, и где была горькая правда, я и сам не знал. Но во всяком случае скалы не принимали версию спектакля и внимали мне со всей серьезностью.

Я много чего такого унизительного вытворял на берегу, но если я захочу поведать вам и обо все остальном, то у вас, вероятно, улетучатся даже последние крохи доверия, еще оставшегося к моей личности, и главное – интереса к моему последнему отвратительному поступку. «Всех покорил людей ты – и, покорив, безумишь[25]» – сказал бы Софокл в мое оправдание. «Тот, кто впадает в любовь, теряет разум».

* * *