Современная югославская повесть. 70-е годы

— Объясните наконец, что означает этот маскарад! — зло выкрикнул Филипп, пряча револьвер.

Нищий вновь встал по стойке смирно. Теперь — без кителя, лысеющий, обросший серой щетиной — он выглядел куда более несчастным, чем тот «инвалид», который культей и единственным глазом вымаливает подаяния, кляня свою злосчастную судьбу.

— Я думал, капитан Радич говорил вам все обо мне, — сказал он прерывающимся голосом. В этих словах робкой защиты слышался вопль сломленной человеческой гордости. Опустив голову, словно сам хотел увидеть свой жалкий облик, он добавил: — Нет, наверное, не говорил… Капитан не мог вам этого сказать… Он был взбешен, когда узнал, каким ремеслом я промышляю.

Филипп подошел к нему. Он готов был плюнуть ему в лицо, как самую последнюю мразь выбросить за дверь, чтобы его проклял сербский род. «А за что?» — спросил он себя, увидев слезы в глазах Симича и свое собственное лицо, склоненное над унитазом, куда он спустил свой ничуть не меньший позор.

И нищий распрямился. Расстояние между ними было слишком мало, чтобы можно было обманывать друг друга. Больше им нечего было скрывать. Симич готов был отвечать на любой вопрос ощетинившегося полковника. И тем не менее молча стоял перед ним, всем своим оцепеневшим телом и пригнутой головой являя немой укор в ответ на невысказанную ругань и брань за то, что посрамил свой род и замарал воинскую честь. И в какой-то момент он пожалел, что полковник молчит, не выспрашивает, что довело его до такого позора.

— Вы считаете, что это позорнее тех дел, которыми заняты сегодня наши генералы? — неожиданно спросил он. — Вы друг капитана Радича, и я скажу вам правду. Здесь почетнее быть нищим в немецкой военной форме, чем югославским эмигрантом. Нас губит наше плохое произношение, господин полковник. О нас говорят, что мы шайка балканских жуликов.

Филипп поднял голову. В его глазах больше не было упрека; выражение его лица уже не говорило о желании рассчитаться ни с ним, ни с самим собою. Однако нищий неправильно истолковал этот взгляд и неожиданно замолк, а потом уже тише сказал:

— Простите…

— Не хотите ли рюмочку? — спросил Филипп, не поняв, почему тот извиняется.

Удивленный этой резкой переменой, нищий не ответил, Филипп взял со столика бутылку коньяка.

— Надеюсь, Радич написал тебе из дома, — сказал Филипп, наполняя рюмки. — У тебя есть что-нибудь ко мне?

Симич, уже натянувший на себя свой солдатский китель, медленно застегивал его. Филиппу показалось, что гость не слышал его, и, подавая ему рюмку, он повторил:

— У тебя есть ко мне что-нибудь от Радича? Как он там?

Лазар медленно поднял голову. Лицо восковой бледности, в глазах мрачный огонек. Сквозь зубы проговорил:

— Капитан мертв!

Филипп выпустил рюмку. Она упала на мягкий ковер, подпрыгнула и откатилась под кровать, оставив лужицу коньяка. Рука застыла, пальцы свело, точно он все еще держал рюмку.

— Мертв?

— Убит…

— Не может быть! Он уехал с паспортом. Посольство гарантировало, что как возвращенцу ему ничего не будет.

— Его убили наши, господин полковник.

— Наши?! — повторил Филипп. Рука его бессильно повисла, но пальцы все еще оставались скрюченными.

Лазар опустился в кресло. Руки его дрожали, и он никак не мог достать сигарету из коробки.

— За день до отъезда его нашли зарезанным, — сказал он, с трудом выговаривая слова. — Нашли его в канале возле отеля «Континенталь». В центре города, господин полковник…

— Убили Милутина, — повторял словно бы про себя Филипп.

— Я теперь боюсь идти в посольство за своими документами, — прерывающимся голосом сказал Симич. — Они зарежут и меня…

Филипп достал рюмку из-под кровати. Молча налил в нее коньяк. Все это он делал механически, не замечая, что коньяк льется через край и течет по костюму. Перед его взором стояло лезвие ножа, сразившее капитана Радича. В блеске ножа он видел лицо Васича с холодной циничной усмешкой. Он слышал даже его голос: «Филипп, наша борьба будет долгой и беспощадной… У тебя нет выбора… Ты наш…» Он почувствовал его близость в своей ненависти, бившей ключом, и в тревоге от бессилия, что не может встретиться с ним.

Симич с удивлением и опаской смотрел на него. Полковник казался ему еще более несчастным, чем он сам; Филиппа же ввергала в ужас мысль, что и его может постичь участь капитана.

Человек, державший ключи от судьбы Филиппа, в это время был всего лишь в двух трамвайных остановках от него. На той же улице, но в доме без номера, с необычным и непонятным обозначением на двери, от которого прохожие отворачивались, сытые солдатскими забавами. Васич в этот день размахивал знаменем задремавшей войны.

Низенький и тощий, с шелушащейся кожей на лице и руках, он казался совсем плюгавым, когда сидел в огромном плюшевом кресле. Его голова была на одном уровне со столешницей массивного письменного стола. Но это нисколько не смущало его. Напротив, он держался надменно. Своими блекло-голубыми глазами он цепко впился в собеседника и быстро, но не очень разборчиво тараторил на чистом немецком языке.