Современная югославская повесть. 80-е годы

И нечего думать о работе, о своей, привычной, он обязан думать о старости… О смерти!

Смерть… Медведка, ввинчиваясь в свежую могилу, никогда сразу не бросается на мертвеца, как полагают. Труп, ее пища, не самое главное, хотя этого можно было ожидать… И жук-рогач тоже. И крыса, та, которую мы с трудом — по усам и лапам — отличаем от небольшого зайца, она и паруется с одним из видов зайца. Нет, проникая в могилу с большой скоростью, разбрасывая землю во все стороны, добравшись до человеческого трупа, она вдруг резко останавливается. Разглядывает, удивляется, проверяет. Кто он? В чем состояло его умение, ошибка или недомыслие? И какова пища? Совсем не безразлично, старец это со скрюченными руками и ногами, с иссохшей грудью, лицом и животом или пышнотелая женщина с горой жира. А может случиться, девушка в расцвете молодости, с тонкой, мягкой, душистой кожей, не дубленой и обвисшей, как у старика, санитар еще никак не мог воткнуть иглу с жидкостью, растекающейся по телу, о которой врачи говорят: «Половину сам пьет, половину Шарцу отдает». А другая крыса, наоборот, не стоит на месте. Она пританцовывает от радости, носится по жилищу недавно прибывшего, кувыркается, покрываясь землей, и только потом, закончив свой танец, подбирается и вонзает стальные зубы в самое лакомое место, так же как все животные, включая человека, ведь прежде всего жертву надо проколоть…

Может быть, это бедолага чиновник, всю жизнь промаявшийся с нищенским жалованьем и дороговизной, или рабочий, что в радости живет, его и кручина неймет? Или силач, прославившийся длинным языком и бранью? Неужели правда теперь он лежит пластом, здесь, передо мной, в мрачной келье с навеки закрытыми дверями, без своего орудия труда, он, до последней минуты судорожно сжимавший его в руке?

Шерафуддин устал, взмок от ходьбы и даже не замечал прохлады. Расстегнул старомодное пальто из твида, снял шляпу, остатки волос поднялись дыбом, и по мощеной улочке начал спускаться к парку. Еще недавно это было время работы, а не прогулки.

— Шерафуддин!.. Милый Шерафуддин! Глянь-ка, мой жених!

Подбежала, бросилась на шею, прижалась лицом, словно искала утешения. А когда успокоилась и оторвалась от него, погрозила пальцем:

— Куда ты делся? Где пропадаешь?

Шерафуддин никак не мог прийти в себя от изумления. Что это? Первая мысль: какая новая беда на него свалилась? Он знал — хорошего ждать неоткуда. Не сумасшедшая ли из тех четырехсот восьмидесяти, которые свободно ходят по городу, — в больнице не хватает мест. Он сказал, что видит ее впервые в жизни, но она снова погрозила пальцем.

— А чей же ребенок у меня под сердцем?

Шерафуддин испугался.

— Во всяком случае, не мой.

— Ну ясно, — огорчилась молодая женщина, — так я и знала, все вы, мужчины, одинаковы, дети вам не нужны, вам нужна баба.

— Что ты? Первый раз тебя вижу, девушка, ты, видно, ошиблась, с кем-то меня спутала.

— Эх, Шерафуддин, что ж ты? Так уже и не помнишь? А на море?

— На море я хожу со своей женой.

— С женой? — удивилась она. — А говорил, у тебя нет никакой жены.

Было это, было, вскоре после того, как он развелся. Но признаваться не хотелось. А она не унималась:

— Нехорошо! Ты меня вытащил из воды? Вспомни, вспомни, никакой жены не было. А потом кусты на берегу, за дорогой, там еще пахло агавами…

— К чертям… девушка, что ты натворила? Ладно, пусть будет по-твоему. И чего же ты от меня хочешь?

— Я от тебя не отстану, вот чего я хочу. Я тебя нашла, и тебе не выкрутиться!

Шерафуддин в недоумении разглядывал женщину то справа, то слева, присматривался, раздумывал и наконец произнес:

— Не знаю, как это совпадет с моей линией.

— С какой еще линией?

Шерафуддин разъяснил: жизнь человека представляет собой линию, это главное, если человек настоящий, он должен думать, какую линию оставит после себя, и обязан ни на минуту о ней не забывать. Привел в пример бойца или партизана: тот всю жизнь остается верным своей линии, и что бы он ни делал, должно ей соответствовать, иначе он теряет все, становится, можно сказать, легче воздуха, его несет, как соломинку, как мусор по земле. Ломаная линия возможна, но в данном случае речь идет не об искусстве, а о жизни, жизнь — нечто иное, хотя встречаются и такие, кто считает прямую линию уделом людей ограниченных, что, безусловно, не исключается, но чаще это свойство сильных натур…

— Привет, Зинка, — крикнул на ходу парень, искоса и подозрительно поглядывая на них, он обошел вокруг их скамейки два или три раза.

— Привет, — тихо ответила она, явно смущенная, а Шерафуддин не спросил «кто он тебе», хотя приметил парня. Зинка сама призналась — бывший ее дружок.