Современная югославская повесть. 80-е годы

Шерафуддину это не понравилось, хотя он давно оказался в положении, когда понятие «нравиться» не имеет никакого значения, не осталось ничего, кроме жестоких и неумолимых законов природы. А тут еще эта напасть. Он мысленно строил планы, как избежать кабалы. Столько ненаписанных книг, столько стран, где он не побывал, столько городов, а несыгранные роли, а невоплощенные движения души… хотя и любовных приключений хватало. Но Шерафуддин был из тех, кому важнее написать книгу, чем пережить увлечение, огромное большинство мужчин выбрало бы второе. Они сидели в парке, он сбил носком грибок, торчавший в траве возле скамейки, Зинка сделала жалобное лицо: она никогда не видела таких красивых грибов.

— Самые красивые грибы ядовитые, — заметил Шерафуддин.

— Знаю я, о чем ты думаешь, только не бывать этому, умру, а не отступлюсь от тебя.

Шерафуддин вертел головой, объясняя, что любовь не более чем игра, как у котят или медвежат, или когда парень с девушкой убегают на луг, на пляж, в лес, не задумываясь, к чему все может привести. Но ему уже не вернуться в свою молодость, в детство. Сейчас у него игры куда сложнее.

— Мы — два разных мира, несомненно… И, в конце концов, я ничего не понимаю… это какие-то фокусы…

— Ну, если хочешь, я тебе все расскажу: я была замужем, развелась, теперь, значит, свободная женщина.

— Такая молодая?

Зинка возразила, что разводятся и помоложе. Шерафуддин не поверил. Он подумал: просто она хочет облегчить его задачу, а может, и вправду ждет ребенка, тогда дело нешуточное.

— Значит, развелась, у тебя на шее четверо детей, ты не знаешь, куда их девать, дай-ка я всучу их полоумному старику. А я не согласен…. Разведена, такая молодая. Но нельзя не признать, ты интеллигентна, остроумна и неплохо все придумала…

Как если бы они вчера расстались с Шерафуддином в парке, к ним подошли два приятеля, социолог и бывший социолог, фланеры и непримиримые противники за шахматной доской. Они явились в свое время, на обычное место сыграть свои три партии в шахматы. Накануне социологи долго спорили на исторические темы, но, так и не придя к соглашению — ни один не хотел сдаваться, — решили, что правым будет считаться тот, кто выиграет сегодня три партии.

— Вот кто умеет жить на пенсии! Постоянная активность, не то сразу одряхлеешь, — показал на Шерафуддина один из них. — Посмотри, а ведь шестьдесят с хвостиком…

— Кто сказал «шестьдесят»? — строго глянул Шерафуддин на шахматистов. — Милиция! Где милиция! В тюрьму их…

— Слушай, я серьезно…

— И я серьезно, выбирай выражения, — ответил Шерафуддин и представил Зинку как свою племянницу.

Социолог и бывший социолог вели полный сарказма спор о том, считать ли прогрессивным восстание Градашевича против турок, как утверждал социолог, поскольку оно имело целью низвержение отсталой империи, или реакционным, как утверждал бывший социолог, потому что Градашевич собрал вокруг себя феодалов-консерваторов именно в тот момент, когда султан задумал провести реформы и европеизировать государство.

— Ты в этих вещах не разбираешься, пусть Шерафуддин…

— Шерафуддин, бога ради, хоть ты скажи, долго мне еще ждать?

Социолог был низкорослым, а лицо бывшего социолога украшали две косые, пересекавшиеся где-то на середине лба глубокие морщины, и вид он имел свирепый.

— А в чем дело? — Шерафуддин по привычке обратился к одному, но ответил другой.

— Да вот каждое утро, когда разворачиваю газету, две последние страницы изучаю: нет ли там его портрета, — начал социолог, глядя на старого приятеля.

— Ну, что касается этого, — ответил бывший социолог, — не сомневаюсь: моя судьбина — вскоре остаться без лучшего друга, да что поделаешь…

— Мы держали пари, я считаю, он уйдет лет на десять раньше меня, самое малое…

— А я считаю, ему не пережить и этой весны.

Шерафуддин спросил, каково расположение сил на шахматной доске, и бывший социолог ответил:

— У него спроси, луплю его, как…

— Кто кого лупит, результат покажет.

— Важен не результат, важно, кто мастер. Ну скажи, скажи человеку, кто из нас мастер. Как я ему утром врезал, — бывший социолог свел брови, нахмурился, словно устрашая противника, — утром я его снова расколошматил. Учу, учу, ничего не помогает, и не поможет, некоторым никакой силой не вобьешь в голову…

— Не все же такие талантливые.

— Это точно, но ты меня поражаешь, просто не знаю, что с тобой делать, давай, давай, — тянул друга за рукав бывший социолог.

Социолог отмахивался, упирался, говорил, что шахматы никуда не уйдут, а Шерафуддину всегда интересно его мнение.

— Так ты же предмета не знаешь.

— Кто не знает предмета? Это ты не знаешь предмета.

— Вот пусть человек скажет… Да куда ты, чего торопишься! — закричал бывший социолог, когда Шерафуддин приподнял шляпу и схватил Зинку за руку.

— Ничего, ничего, пускай идет, — сказал социолог, — я его еще научу играть в шахматы, и здесь, именно здесь.

— До такого я никогда не дойду, — в бешенстве прошипел Шерафуддин, — чтобы стать твоим партнером и чтобы полем боя была шахматная доска, никогда!