Современная югославская повесть. 80-е годы

Если бы Шерафуддин мог уйти от себя, от настоящего себя, не того, видимого окружающим, может, он понял бы, что к чему. А сейчас он стоял в очереди и разглядывал широкие плечи Лутфии, пока тот выкрикивал города, номера телефонов, номера кабин. Люди вскакивали, бежали в названную кабину, поговорив, радостные или взволнованные, иногда заплаканные, подходили к окошку, за которым сидел Лутфия, оплачивали разговор и поспешно удалялись. Когда подошла очередь Шерафуддина, он ловко вывернулся из плотной толпы пробивавшихся к окошку и исчез.

Что сказали бы его друзья-шахматисты? Ну не дурак ли тот, кто, получив билет в рай, отдает его кому попало и упивается своим благородством? И зачем навязывать другому то, что его совершенно не интересует?

Целыми днями Шерафуддин праздно бродил по городу, ему нравилось заглядывать в лица прохожих, он старался отыскать в них себя, однако ничего не получалось.

На скамейке выпивала компания — из тех, кто перестал сопротивляться жизни. Среди них бывшая ресторанная певица. Бутылка шла по кругу, люди без всякого повода божились и обнимались, а бывшая ресторанная певица грязно ругалась. Ежедневно с наступлением сумерек собирались они здесь, пили, заговаривали с прохожими, спорили друг с другом, а бывшая певица пропитым голосом кричала:

— По мне сходили с ума сараевские беги, возили на лошади на Требевиц, по одну сторону ящик с пивом, а по другую я в корзине… Я… я… я… я!

Шерафуддин, вежливо кивнув компании, подумал: сколько же таких «звезд» на земле!

Встретилась женщина, которую он не видел лет двадцать. Какая разительная перемена, а ведь она была не хуже Зинки. Да, тогда я для нее ничего не значил, она была царицей и отвергла меня. А вот теперь отвергаю ее я, думал он, ощущая словно бы сладость мести, не свойственную его натуре. Брр! — поежился он.

Над горой широко раскинулось темное облако и смотрело прямо на Шерафуддина. Тянувшиеся по краям золотистые барашки создавали причудливые узоры. Было время, люди восхищались восходом солнца, медленно плывущими облаками, превращающимися в страшные, но бессильные чудовища. Теперь другое, с тех пор как человек стал созидателем, он гордится делом своих рук, а на заход солнца не обращает внимания, не замечает его прелести, не вдохновляется им; человек гуляет или идет по делу, углубившись в свои мысли, он видит закат краем глаза, не поворачивая головы, и еще меньше смотрит на облака. Иначе — если он видит новую красивую машину или вообще что-то новое и красивое: нарядные витрины, богатые виллы, натыканные вдоль шоссе, или громады городских дворцов, похожих в ночи на сияющую рубиновую гору.

Он стоял на углу в раздумье, возможно, сожалея, что не пригласил Лутфию, чтобы в кафе познакомить его с Зинкой.

Старуха в черной бараньей шубе, в глубоких суконных башмаках с истертой застежкой на щиколотке тащила с базара огромную сумку. Другая женщина, с отсутствующим взглядом, тоже в дешевой обуви, говорившей о полном безразличии к себе, поразила его длинными космами — Шерафуддин испугался, как бы она в них не запуталась и не упала.

Годами Шерафуддин не знал другой жизни — от дома до факультета и назад, где его ждал письменный стол, заваленный книгами и рукописями. А теперь кабинет, полный книг, специальных журналов, опубликованных и еще не опубликованных работ, сковывал и душил его. И вот он со всем этим покончил: сжал кулаки, выбил окна, одно, второе, третье, отчаянно напряг мышцы, раздвинул стены комнаты, а потолок сам рухнул на письменный стол, увлекая за собой каменную лестницу… И с облегчением вздохнул. Наконец-то он свободен, свободен, он заново родился и хочет заново видеть наш прекрасный мир, столько людей жаждали и жаждут этого, но не могли или не могут осуществить свою мечту.

А все потому, что не знают, в чем смысл жизни… Но смысл жизни нельзя искать в жизни одного человека, так же как нельзя найти смысл в кинокадре, в движении опущенной руки или ноги, нужно хотя бы двадцать кадров, как нужно, может быть, двадцать поколений, чтобы понять смысл жизни одного народа, и много раз по двадцать — всего рода человеческого… Это было ему известно.

III

Вечерами в кафе происходила смена поколений: старики, насидевшись и наговорившись, уходили, чтобы, не дай бог, не пропустить последние известия, и опустевшее кафе заполняла молодежь. Под ярким, льющимся с потолка светом — гораздо меньше света излучали тяжелые дорогие хрустальные люстры, несомненно служившие только украшением, — они сидели парами, группами, или парни и девушки отдельно.

Шерафуддин с Зинкой устроились в свободном уголке. Она оглядывалась по сторонам, знакомилась с заведением, куда попала впервые.

— Здесь собираются писатели и артисты?

— Так считается.

— Значит, не точно?