Современная югославская повесть. 80-е годы

Он давно не был в театре, что делать, в драмах он не находил созвучия своим мыслям, а опера — сладкий лимонад… Все же ему повезло, хотя и пошел наудачу, давали пьесу румынского драматурга, живущего в Париже, о проблемах старости. На Шерафуддина благотворно подействовала обстановка, публика, антракт, красивые женщины в черных и красных, голубых и зеленых платьях, жемчуг, браслеты, броши. С избытком или сообразно чувству меры и вкуса — нитка жемчуга, один перстень. Улыбки, согревающие, леденящие, хватающие за сердце, проникающие в самую глубину. После спектакля разъезжались в автомобилях или уходили пешком, в теплых шубках, торопливым шагом, оставляя легкие волны аромата, чтобы человек, вдохнув поглубже, пришел в себя от горько-кислого, удушливого воздуха улицы.

И вдруг он почувствовал, не понимая, откуда это взялось, легкость и силу, словно воздушный шар, распиравший его грудь, лопнул. Вернулись оживление, даже веселость и кажущееся легкомыслие, свойство долгожителей. Сейчас ему недоставало не Зинки, а друзей-шахматистов, и он отправился их искать, заранее радуясь, что проведет с ними несколько часов. Нет большего счастья, чем добрые друзья, так он думал, хорошо посидеть с ними, поболтать, пошутить, затеять легкую перебранку, это не просто отдых, это наслаждение, это жизнь, настоящая жизнь, и еще хорошо, если друзья своенравны или даже эксцентричны, один не похож на другого, на остальных.

Он закричал еще издалека:

— Подъем! Неужели вы купили эту скамейку, думаете, на свете нет ничего лучше вашей дурацкой скамейки, врытой в землю! Подъем! — И одним движением руки разбросал фигуры. Социологи смотрели на него во все глаза, готовые сопротивляться и защищаться, а он призвал их бросить игру, поехать за город, оглянуться вокруг, посмотреть на природу, и природа пусть на них посмотрит. Машина сейчас будет, его родственник, Лутфия…

— А я думал, будет она, твоя племянница, — не удержался социолог.

— Кто сказал «племянница»? — взорвался Шерафуддин. — Милиция!.. Это моя подружка!

Что с ним опять? — спрашивали они себя. В прошлый раз почудилось, будто у него не все дома, но нет, все хорошо.

— Погляди на него, как молодой, ему погулять охота, естественно…

— Кто сказал «как молодой»? Я не «как молодой», я действительно молодой и от всех требую это признать!

Появился Лутфия на машине и с вызовом спросил о Зинке, где она. Мы еще поборемся, поглядим, кто сильнее, говорил его вид. Он сообщил, что поступил вольнослушателем на какой-то факультет, теперь у него сколько хочешь таких, как Зинка, и многие были бы счастливы, взгляни он на них хоть мельком. Шерафуддин сам знал: таких, как Зинка, полно, просто Зинка единственная, которую подарило ему небо.

Они сидели на террасе ресторана, где кормили фирменными блюдами — кислым овечьим молоком и тушеной бараниной. Бывший социолог в знак признательности пожал Шерафуддину руку и сказал:

— Вот что продлевает человеческую жизнь.

Перед ними расстилался цветущий луг, его пересекала быстрая горная речка, обрамленная вербами и липами, поросшие кустарником холмы соединялись с уходящей за горизонт лесистой горой, уже освободившейся от снега. Свежесть бодрила, светило солнце, и если б они, гуляя, прошли мимо навоза, сложенного возле домов, и почувствовали запах подтаявших на солнце коровьих лепешек, то вдыхали бы его с восторгом, а бывший социолог сумел бы еще и подсластить: «Ох, охо-хох, ну и аромат, разве это навоз, это цветы, навоз там, в городе, где смрад бензина». Лутфия бы возразил: «Какие там цветы, навоз есть навоз, для меня нет лучше запаха бензина, стараюсь дышать поглубже, чтоб вдохнуть побольше».

Они хорошо провели день, платил Шерафуддин, и социолог не мог не поинтересоваться, в честь чего такое мотовство.

— Соришь деньгами, словно вырвался на свободу, ей-богу, разошелся сегодня — куда там.

Да, верно, подумал Шерафуддин, теперь я действительно свободен, увидел, как она поблекла, что от нее осталось, и будто вышел на волю из тюрьмы…

Так они проводили время, не теряя ни одного погожего дня, за еду, питье и бензин платили по очереди и тогда лишь опомнились, когда загорели, поздоровели, почувствовали, что обрели силы. Среди добрых друзей можно хорошо проводить время и в старости. Шерафуддин вспомнил женщин, болтавших на улице, мол, ничего нет дороже благополучия в доме, и пересказал их разговор.

— Ничего нет дороже дружбы, и в молодости, и в старости, — провозгласил социолог.

— Кто сказал — «старость»! Лично я к старости не имею никакого отношения, это ваши друзья старики, а не мои!

И все же он не мог забыть поникшую фигуру Зинки, то и дело мысленно возвращался к ней, размышлял: что же ее так скрутило, лицо стало маленьким, увядшим, землистым, глаза слезятся. Он перебрал причины: болезнь, аборт, изнасилование — и все-таки упрямо ничего не желал признавать, она оказалась такой лживой, а причина — мужчины, только мужчины, бессонные ночи, когда ее раздевали, раздирали на части и она отдавалась без сопротивления. Но нет, это для нее пустяки, так изнурить могли только наркотики.