Современная югославская повесть. 80-е годы

Однажды, проходя мимо тюрьмы, он увидел очередь: стояли закутанные в платки женщины с корзинками и пакетами, часовой брал их и уносил, Шерафуддин прошел бы не останавливаясь, если бы вдруг не услышал свое имя.

— Шерафуддин? Ты сказала Шерафуддин?

— Да, Шерафуддин.

— У нас такого нет.

— Не может быть.

— Выходит, может, — резко ответил часовой.

— А где же он?

— Выходит, он в другой тюрьме, что я могу поделать?

— Ничего.

Шерафуддин остановился, хотел посмотреть, кто выйдет из очереди, кажется, малышка Шепа, та самая, что кормила голубей и воробьев в парке. Девушка прихрамывала, значит, он не ошибся. Подошел, она его узнала, остановилась, глаза засияли.

— Что ты здесь делаешь?

— Принесла тебе передачу.

— Но ведь я не в тюрьме!

— Знаю, но ты мог там оказаться.

Умница какая, подумал он, я-то ее не сразу узнал, ну-ну, такое может с каждым случиться, а ведь она меня помнит, вот так девушка!

Спросил, как она поживает, Шепа машинально ответила «хорошо», но тут же сморщилась, залилась слезами. Рассказала, что к ним на работу заявилась красотка, ее тут же приняли, а Шепу продержали какое-то время, пока та не освоилась, и уволили по сокращению штатов.

— Ну, и теперь куда? — посочувствовал Шерафуддин.

Утирая слезы, девушка ответила: работу можно найти и другую, только она не умеет войти, куда ни пыталась устроиться по конкурсу, не берут — видно, она не умеет войти. Шерафуддин спросил, как же она входит, Шепа ответила, что ее по три раза выставляют из кабинета, входила со стуком и без стука, в косынке и без косынки, с зонтиком и без зонтика, ничего не получается.

— Не умею, и все, одна рука должна быть согнута, словно держишь кепку под мышкой, тогда еще ничего, правда, вместо кепки надо что-то другое держать, а что, не знаю.

Шерафуддин все понял и сказал ей: держи бутылку дорогого вина, окорок, молельный коврик или хорошую картину. Лицо девушки посветлело, будто солнце выглянуло после дождя. И тогда он спросил, знает ли она что-нибудь о Зинке.

— И не спрашивайте, Зинка попала в автомобильную катастрофу. Как бы она обрадовалась, если б вы ее навестили! Сделайте это, сделайте, прошу вас.

Шерафуддин подтвердил: стоит открыть предпоследнюю страницу газеты, и видишь — трагически погибли, пострадали в транспортном происшествии… И улыбнулся: знала, что я здесь пройду, и придумала эту передачу, плутовка. Он как-то говорил, что ему не миновать тюрьмы, ответила она. Шерафуддин вспомнил, так и было, только он имел в виду не настоящую тюрьму, он знал, Зинка все равно его бросит, вот это тюрьма. Неужели он ей такое сказал? — удивился он.

— Ей-богу, чтоб мне сдохнуть, — поклялась Шепа, а Шерафуддин сердито погрозил пальцем. Она заодно с Зинкой, хотя винить некого, он сам их сдружил. Когда он напомнил об этом, девушка как-то вяло, словно нехотя, тоже погрозила пальцем:

— А вы бросили… другому передали, это ничего?

— Не я бросил, меня бросили, — поспешил оправдаться Шерафуддин.

— Она чуть в Миляцке не утопилась.

— Только не в Миляцке, бог с тобой, в ней разве что о камни можно разбиться.

— Шутите, вам все шуточки, нет у вас сердца. А она больна, у нее что-то с головой… Проведайте ее… одна тень от Зинки осталась.

Что-то с головой, повторил Шерафуддин, перед глазами встала Зинка в кафе, полупьяная, развязная, с ней два парня — сколько она их переменила с тех пор, как они расстались? Если больна, есть причина, конечно, от нее одна тень останется, если проводить ночи в пьянстве да разврате, не спать. Шерафуддин не знал, как отомстил ей Чебо, а маленькая Шепа не сказала.

— Да, да, конечно, готовится к экзаменам, скажи, чтобы много не занималась, она увлекается, нельзя учиться и веселиться одновременно, она такая, возьмется за книгу — не оторвешь…

— У вас все шуточки, а девушка погибает.

— Ну, конечно, как же иначе, если не знает жизни. — И, чтобы подбодрить Шепу, добавил: — А ты похорошела.

— Да неправда это, чушь какая, а почему вы мне раньше не сказали… как надо входить?

Он спросил, давно ли она курит, и она рассказала, с чего все началось.

— От забот, понимаете? Я стала работать, в этом виноваты вы, только вы, мне так хорошо было с воробьями и голубями, я от них оторваться не могла. Ну, может, недолго бы это меня радовало, а теперь вот мне больше нравится работать.

Здоровяк лет пятидесяти протащил на цепи огромного пса, выговаривая ему:

— Ты еще пожалеешь о том, что натворил, когда приходила та дама. Это тебе так не сойдет, ты бы со временем привык… на первый раз я тебя простил, я великодушен, но и ты должен ценить мое отношение, а не считать слабостью, это было бы ошибкой.

— Мне страшно, — сказала девушка.

— И мне, — признался Шерафуддин, — разве не лучше любить человеческое существо?

— Он же чокнутый, вы слышали, что он говорил?

Если не можешь завоевать любовь человека, подумал Шерафуддин, остается спуститься на ступень ниже и завоевать любовь животного, вероятно, этим объясняется эпоха скотоложества, о которой говорится в Библии: Моисей, по велению свыше, наложил на это запрет, — а вовсе не тем, что женщины получали особое наслаждение от совокупления с животными.