Современная канадская повесть

Его взгляд сковывает мои движения. Я чувствую себя неуклюжим и ясно вижу, как далеко моим рукам до его чудесной сноровки. Потом пациентку увозят — скоро это безжизненное тело проснется для страданий. Хирургическое вмешательство всегда оставляет у меня ощущение подавленности, если не сказать смятения. Пока идет кропотливая и сложная работа на операционном столе, я отвлекаюсь от собственных переживаний, в этот момент меня гораздо больше занимает, как действует человеческий организм вообще, нежели организм данный, конкретный. Потом, когда больного увозят, он вновь обретает в моих глазах индивидуальность, а вместе с ней и свое прошлое и будущее — будущее порой всего лишь в несколько часов, которое разворачивается с невероятной быстротой на наших глазах, здесь, в операционной. Всякий раз нам приходится присутствовать при этом до конца, пока нить не истончится и не растает, и мы бессильны остановить разматывающийся клубок, углубить дыхание, восполнить потерю крови, этой соленой влаги, внезапно ставшей такой драгоценной, что целое море не заменит одной ее капли. Бесстрастие хирурга — обывательская выдумка. Смерть для него не просто цифра в статистической сводке. Он борется, трезво оценивая шансы, но трезвость не помогает, когда партия проиграна; умом он все понимает, но душа содрогается, и никакое понимание не спасает от этого.

Будучи человеком верующим, без позерства и без красивых слов, доктор Лафлер с подлинным смирением склоняется перед абсурдом смерти, ибо вера дарит ему свет: она нечто озаряет для него, но что именно, ему разглядеть не дано; смирение, однако, не избавляет его от скорби и, быть может, от негодования. Он, конечно, не в силах примириться со смертью ребенка, утешаясь тем, что одним ангелом станет больше. Печать безмятежности редко ложится на чело врача. В большинстве случаев это лишь усталая покорность — плод слишком частых поражений на протяжении долгих лет. Ребенку, больному менингитом, не говорят о небе; его судороги и спазмы подрывают идею абсолютной справедливости и могут породить лишь горестное сомнение даже в самой глубоко верующей душе. Я знаю, что для моего друга это переживание всякий раз мучительно, и если бы я сообщил ему о своем отказе от религии, то он не нашел бы слов, чтобы призвать меня к смирению разговорами о непостижимости божьего промысла. Его собственное великодушие побуждает его бороться против столь беспощадно непоследовательной небесной доброты. Его скорбная вера меня изумляет, но не убеждает. Я думаю, покой приходит к нему от его чисто человеческой жалости и сострадания.

— Вас привез Джим?

Мы моем руки. Я с удивлением поднимаю на него взгляд.

— Я видел, что вы оставили на ночь машину на улице. Это очень неосмотрительно при нашем ремесле.

Глаза его улыбаются из-под мохнатых бровей. Он старается избегать отеческих интонаций. Сестра подает ему пиджак.

— У меня-то это пошло в привычку. Еще со времен лошадей. Даже если ты продрог до костей или падаешь от усталости, лошадь хочешь не хочешь надо отвести в конюшню.

Я представляю себе, как декабрьским днем, таким же холодным, как сегодня, он разъезжал в санях по деревням, гоня лошадь прямо через поля, ибо дороги занесены мягким снегом, в котором легко увязнуть; как ночевал у своих пациентов, чтобы утром, на рассвете, снова тронуться одному в путь по блестящим, как соль, снегам. В ту пору женщины рожали дома, без анестезии и асептики, а переливания крови были большой редкостью. Он рассказывал мне, как однажды извлекал ребенка, заставив мужа роженицы давить ей на живот ногами, невзирая на ее истошные вопли.

Он всем внушает к себе уважение, и, однако, ему случается слышать, как дети, появившиеся на свет с его помощью, кричат, видя, с каким трудом он поднимается по лестнице:

— Погляди, как пыхтит старикан!

Несмотря на преклонный возраст, он внимательно следит за всем новым, что появляется в медицине. Недавно с помощью обыкновенных инъекций гормонов ему удалось превратить в женщину толстую двадцатилетнюю девчонку, чье сексуальное развитие в отрочестве внезапно остановилось. Все это увлекает его, как студента-первокурсника. Его диагноз, который он всю жизнь ставил лишь по клиническим симптомам, редко бывал опровергнут лабораторными исследованиями. Сегодня молодым врачам не приходится так изощряться в искусстве диагностики. Они сразу отсылают больного в лабораторию или к специалистам.

Я отправляюсь с доктором Лафлером по вызовам и возвращаюсь домой позже обычного. Мадлен уже пообедала с Терезой. Я сажусь есть в кухне один: жена подает на стол в прекрасном настроении и не сетует ни на погоду, ни на мое опоздание к обеду. Она столь жизнерадостна, что я перестаю беспокоиться насчет вчерашнего. Пока я ем, выясняется, что в приемной меня ждут двое пациентов. Я обещаю Мадлен подняться к ней через час. В дверях я оборачиваюсь, чтобы взять оставленные на стуле лекарства, и вдруг ловлю на себе жесткий, наэлектризованный взгляд Мадлен. Она тут же улыбается мне холодной улыбкой.