Современная канадская повесть

Мать тихонько всхлипывала, спрятав лицо в ладонях: «Господи боже, господи боже!» А если отец пытался ее утешить, рыдала еще отчаяннее. Не понять им было неодолимого любопытства, которое влекло меня к этому тихому существу, исполненному тайной гармонии и непостижимой кротости. Хотелось бы мне очутиться в крохотном тельце брата и увидеть его глазами то, что было недоступно моему взору. Стать такой хрупкой и нежной, что никто не осмелится грубо к тебе прикоснуться. Жизнь — это всего лишь дыхание, готовое в любую минуту оборваться, поэтому меня брали бы на руки с величайшей осторожностью, боясь хоть чем-то мне навредить. Именно поэтому мне самой нередко запрещали подходить к Эмилю и даже запирали его комнату на ключ. Он казался мне чем-то вроде диковинного домашнего растения. Иногда в его глазах мелькал отблеск робкого и бесплодного сострадания, обращенного, должно быть, к той неприкаянной душе, что нашла приют в его теле, и тогда, вглядываясь в лицо брата, я пыталась найти в нем отражение черт Серафины. Возвращаясь в пансион, я каждый раз тешила себя надеждой, что общение с Эмилем поможет мне поскорее стать взрослой. Кто знает, а вдруг его удастся расшевелить и в один прекрасный день он очнется от своей растительной дремоты? Однако никому так и не удалось пробиться к его сознанию. Шли месяцы. Эмиль больше не играл в молчанку — он целыми днями ревел, об этом мне писала мать. «Раньше он только и делал, что дремал, а теперь целыми днями мучается», — сообщала мне она, так и не решаясь, как видно, сказать всю правду до конца.

Что же касается отца, то он не переставал «уповать на милость Провидения». Однажды ему взбрело в голову, что всем нам нужно совершить паломничество к святыням церкви Сент-Жюстис: омыв Эмиля в тамошнем чудотворном источнике и сотворив молитву, мы поможем ему исцелиться. Он решил было отправиться туда пешком, но, так как бабушка Жозетта стала ныть, жалуясь на свои «изъеденные язвами ноги», ему пришлось смириться и взять билеты на поезд. Вырванный из своей хрупкой скорлупы, оказавшийся в наших руках, которые не могли причинить ему ничего, кроме боли — ведь в нем уже начала укореняться не поддающаяся никакому лечению хворь, — Эмиль захлебывался, буквально заходился от крика.

— Господи, да что же это с ним? — причитала мать, трогая его лобик, и, не в силах вынести эту пытку, передавала сына бабушке Жозетте, которая в свой черед принималась укачивать его под перестук вагонных колес.

— Утешайся, доченька, тем, что слезы Эмиля смывают грехи рода человеческого, — говорила она, и в ответ на это невольное оскорбление мать могла только сдавленно шептать:

— Уж лучше бы он умер.

В церкви, когда бабушка с дедом преклонили колени, молясь об исцелении Эмиля, мать не последовала их примеру. Стоя в темном углу, она просила для своего сына смерти, не замечая висящей над ее головой аляповатой картины в нестерпимо багровых тонах — один из эпизодов крестного пути: Христос в терновом венце среди людей, которым он хотел принести спасение. Серая фигура матери и ужасающая бледность ее лица придавали церковному образу недостающий ему оттенок скорби.

За стенами, под лучезарным осенним небом, кишели паломники: одни катили к церкви инвалидные коляски, другие тащили носилки, с которых свешивалась чья-то костлявая рука; из белых венчиков сбившихся простынь выглядывали чудовищные подобия лиц с беззубыми, слюнявыми дырами вместо ртов. Над скопищем этих лежащих и сидящих полутрупов стоял сплошной стон; заплаканная женщина застыла возле больного ребенка, глядя перед собой невидящими глазами. И в самой церкви, и в саду, где журчал чудотворный источник, — всюду виднелись целые штабеля костылей: исцелившись, калеки тотчас бросали их. Набирая святую воду в прихваченные с собой пузырьки, я думала о том, как, мгновенно выздоровев, увечные переносят это потрясение; кто знает, помнят ли они о мертвенном сне, в котором прозябали прежде; глядя на маленьких дебилов, что сидели на лужайке, хныча и пуская слюни, я пыталась представить, с каким буйным восторгом они ощутят, как под их толстыми черепами заклокочет обжигающий поток мысли, забурлит, после стольких лет застоя, свежая струя воображения. Но ведь не исключено, что, узрев свою жалкую телесную оболочку, они почувствуют себя несчастными, и чувство это усилится во сто крат, когда они заметят в зеркале источник отражения своих лиц — идиотских масок, от которых им вовеки не избавиться. И все же я уговорила отца искупать Эмиля прямо в ручье, погрузить его в самую глубину чудотворных вод. Братик слабо сопротивлялся, но ручонки не слушались его, и он завопил пуще прежнего. Мы равнодушно смотрели, как он бессильно мотает головой, пытаясь увернуться от купанья. Единственное курьезное чудо, свидетелями которого нам суждено было стать, заключалось в том, что его нежная кожа чуть заметно изменилась в цвете, на висках и бледных исхудалых щечках выступили, как прогалины и небе, голубоватые крапинки. Эмиль задыхался.

— Остается только надеяться на медицину, — заключил отец, — она тоже может творить чудеса.