Современная канадская повесть

А мадемуазель Леонар сказала напрямик, что надежды нет никакой и что матери пора расстаться с Эмилем. «Иначе будет поздно, у вас не хватит духу оторвать его от себя…» Мать слушала ее с отсутствующим видом. И застывшее лицо, и неподвижный взгляд — все говорило о том, что в душе она уже отреклась от сына. А отец, вне себя от отчаянья, целыми вечерами выискивал в газетах адреса «целителей».

Мадам Фланш, например, готовила «чудодейственные притирания», пекла лепешечки на меду и виноградном соке, ей не впервой было пользовать «таких вот малышей, у которых ручки и ножки все равно что сухие прутики». Не обращая внимания на страдания матери, она выхватывала у нее из рук Эмиля и укладывала его, голенького, на стол.

— Сейчас я разотру его моей лучшей мазью, — говорила она, засучивая рукава, — помассирую как следует спинку…

Мадам Фланш любила смотреть мне прямо в глаза, повторяя, что она «читает все мои тайные мысли…». Быть может, она знала, что именно я была причиной несчастья, — приключившегося с Эмилем, что он несет ответ за мои преступления, в которых я не признавалась никому: за то, что я отступилась от Серафины, за то, что забыла Жакоба, за то, что я обворовывала кузину… Я зажмуривала глаза от стыда. И в то же время хрупкость Эмиля, его отстраненность от окружающего мира наводили меня на мысль о существовании загадочной породы людей, неподвластных обычным нашим законам, живущих только по велению собственного сердца, — людей, с самого рождения отмеченных печатью тайны, окруженных бесконечным одиночеством и нередко — бесконечным состраданием. Я думала о мадемуазель Леонар, которая изо всех сил старалась походить на нас, чтобы скрыть таким образом разделявшие нас различия. Вопреки собственной воле я стремилась к встрече с существом, способным уловить зов моих мыслей и желаний. Но проходил день за днем, а я продолжала перебирать четки в школьном коридоре, видя вокруг себя только ватные лица одноклассниц да пыльное знамя лицемерия, которое каждое утро вздымала во время уроков закона божия матушка Габриэла, разглагольствуя о «грязи и мерзости, что подстерегают нас повсюду в сем мире»… Мне казалось, что этот пыльный привкус пересиливает мою любовь к жизни, а дыхание благодати, коснувшееся меня в минуты общения с Эмилем, рассеивается, едва я заслышу голос матушки Габриэлы. И однако в те часы, когда решетчатые ворота нашего монастыря распахивались для ежедневных прогулок, я обнаруживала, что при свете дня иные из моих сверстниц кажутся не такими уж хилыми, не столь уж изможденными. Я никогда раньше не замечала, что и среди монахинь попадаются иной раз добрые души, — настолько меня угнетала жестокость остальных. У той, что выводила нас на прогулки, было красивое, печальное лицо; она то и дело смиренно возводила глаза к небу, словно говоря: «Боже мой, мое место вовсе не здесь, не в этом монастыре, дай мне силы оставить его…» И если одна из старшеклассниц нарушала строй, делая вид, будто завязывает шнурок на ботинке, а потом, пропустив мимо себя остальных воспитанниц, бросалась в дверь ближайшего магазина, чтобы выйти с черного хода и погулять часок на свободе, матушка Адель притворялась, будто ничего не замечает; вместе с любимой ученицей она словно отпускала на волю и частицу своей пленной души… Я мечтала последовать примеру этой беглянки, но не решалась. А Женевьева Депре была уже далеко, и я больше не различала ее залитого солнцем лица — видела лишь высокий гладкий лоб да две косы, летевшие вслед…

В час, когда я отбывала очередное наказание, сидя в классе и переписывая целые страницы словаря или в сотый раз выводя в тетрадке фразу, выражающую покаяние: «Я буду почтительна по отношению к матушке Габриэле Египетской», — в этот час Женевьева Депре каталась во дворе на коньках со своими одноклассницами, и от переливов ее звонкого смеха моя пытка становилась еще более мучительной. В другой раз меня выгнали из класса за то, что я болтала на уроке с Огюстеной Жандрон, и я тут же помчалась во двор, чтобы увидеться с Женевьевой; теперь она уже не каталась на коньках, а сидела под деревом рядом с матушкой Аделью, и та что-то негромко ей говорила. Потом Женевьева вскочила и побежала к подружкам, что ждали ее возле ограды. Матушка Адель грустно улыбнулась ей вслед и вскинула руку в благословляющем жесте; затем рука ее устало опустилась на колени. Через несколько месяцев она уйдет из монастыря — она уже подала прошение настоятельнице, — вероятно, у нее появятся муж и дети, но никогда — думалось ей — не забудет она Женевьеву и дружбу с нею. И откуда было ей знать, что постепенно она сделается рабыней этого мужа и этих детей и в тусклом свете новой жизни образ Женевьевы настолько выветрится из ее памяти, что если одна из ее прежних учениц попытается пробудить в ней это воспоминание, Адель, скорее всего, ответит с горечью: «А кто это такая — Женевьева Депре? Ах да… эта малышка… Что же с нею стало?»