Современная нидерландская новелла

Ну что спрашивать, и так понятно. Ярость нахлестнула его, когда он так унизительно-беспомощно стоял лицом к стене, между двумя дверьми. Дрова рублю, вот что!

— А ну, ты, грязная свинья, пшел отсюда! — Голос был твердый и гулко раскатился по лестнице. Поворачивая голову, насколько это было возможно, и пытаясь разглядеть ее там, наверху, он отчаянно старался заставить себя сдержать, остановить дымящуюся струю.

— Нет уж, погоди! Давай-ка убирай за собой!

Он услышал, как сперва открыли кран, как вода побежала в оцинкованное ведро, а немного погодя появилась и она сама, стуча каблуками по граниту ступенек. И в то же время он почувствовал — слава богу, слава богу, — что все позади и можно застегиваться.

— На-ка, держи! — Баба ткнуло ему в руки швабру и грохнула под ноги ведро. — И чтоб чисто было!

Конечно, он бы нисколько не возражал и с радостью вытер бы все за собой. Но она орала во всю глотку и поносила его на чем свет стоит, и девчушка наверху, визжа от восторга, тоненьким голоском вторила своей мамаше. А тут еще открылась дверь рядом, и появилось подкрепление — малый в расстегнутой форменной куртке трамвайного служащего.

— Полюбуйтесь-ка на красавца!

— Да уж вижу. У-у-у, старая кляча. Небось оттуда…

— Таких под замком держать надо, а?

— Плати тут за них налоги.

— Можешь не платить, я пока еще сам себя оплачиваю, — буркнул он трамвайщику.

— Ты смотри, он еще огрызается! — возмутилась женщина.

— Мой, — коротко приказал трамвайщик. — И поворачивайся поживей. Пока полицию не вызвали.

— У этих уличных бродяг всегда рыльце в пушку, — продолжала женщина. — Ребенка во двор погулять не выпустишь, такие вот шатуны мигом… У-ух!

Он взял щетку, обмакнул в ведро с водой и начал убирать свою лужу. Те двое стояли рядом, скрестив на груди руки, и давали указания:

— Вон там еще… Вот в том углу подотри…

Наконец он выплеснул на камни все, что оставалось в ведро, и щеткой согнал воду на улицу. Ну надо же сказать такое! О ребенке. От ее слов у него мурашки по телу побежали. Он прямо оцепенел. От этого нет защиты. Любое слово обернется против него. Они все вместе плюнули ему в душу, и им это дозволено, потому что он бродит по улице в тапочках. Ну почему он не инспектор жилищного управления! Или доктор. Тогда бы с ним так не обходились. И выбирали бы выражения. Но он всего-навсего старик, который путается под ногами и занимает крохотную однокомнатную квартирку.

— Возьми вот. — Он протянул женщине щетку.

— И чтоб духу твоего здесь никогда не было! Не посмотрю на твой возраст — измочалю по первое число, — проревел трамвайщик.

— Я же все прибрал.

— Ну и нахал! — Женщина возмущенно всплеснула руками.

Медленно повернувшись, он потащился прочь со двора, на улицу, туда, под этот мерзкий дождь. Он пытался держаться молодцом, но ничего не получалось. Ему вдруг все сразу обрыдло. Все. Вот только что у него еще был здоровый аппетит. Ну и теперь ему абсолютно безразлично, будет он сегодня что-нибудь есть или нет.

Он потоптался в сомнении возле лавки булочника. Внутри было тепло и уютно, а у него зуб на зуб не попадал от холода. Ну и ладно. Он прошаркал дальше. Зеленщик, который выносил из магазина ящики, заметил его и приветливо кивнул. А когда он поравнялся с лавкой, сунул ему что-то в руку. Повернув за угол, он разжал пальцы: на ладони лежало расплющенное с одного боку жесткое зеленое яблоко. Ему в голову не пришло выбросить его тут же в канаву. Это выглядело бы неучтиво. Да. Как было бы приятно, если бы люди не жалели его всякими третьесортными, бросовыми подачками. И уж конечно, не подсовывали ему подпорченные продукты — что до еды, тут он был весьма разборчив. Пусть ему много лет, но это вовсе не означает, что он, как корова или коза какая-нибудь, должен поддерживать свои силы помоями да отбросами.

Дверь парадного, как всегда, была распахнута. Ребятишки расположились на лестнице, разложив на коленях книжки, какой-то малец лет шести вовсю дымил бычком сигары.

Он поздоровался, и они, не отрываясь от своего занятия, молча пропустили его.

Он тащился по ступеням, как стол или шкаф, который сам себя затаскивает наверх. Знакомая, старая вещь — ни больше ни меньше.

Он почти не осознавал, как поднялся к себе, как тяжело опустился в кресло возле окна. Еще долго он переводил дух и, пытаясь согреть оледеневшие руки, то тер их друг о друга, то прятал под мышки. Но тепло не приходило, он только все больше коченел.

Дождь крупными каплями скатывался по стеклу, мужчины возвращались домой с работы. Желтоватый свет струился изо всех окон, а за ними, внутри, виднелись двигающиеся фигуры. До него донесся голос припозднившегося уличного торговца, который катил мимо свою тележку.

Он через силу стащил с себя тапочки и в мокрых носках проковылял к печке. Потухла. Наклонился и поворошил угли на решетке. Ни искорки. И вот так, с кочергой в руке, он вдруг на мгновение замер, но на сей раз причиной тому была не музыка, а звуки, доносившиеся с нижнего этажа. Плакал ребенок. И еще всякое другое, вплоть до боя часов. Тихо было только у него. И холодно.